ЧЕТЫРЕ
НАСТРОЕНИЯ "ВЫСЛЕЖИВАНИЯ"
Дон Хуан сказал, что я должен сидеть здесь, на древнем наблюдательном
посту и использовать притяжение земли, чтобы сдвинуть точку
сборки и вспомнить другие состояния повышенного сознания,
в которых он обучал меня "выслеживанию".
- В минувшие несколько дней я несколько раз упоминал о четырех
настроениях "выслеживания", - продолжал он. -
я говорил о безжалостности, хитрости, терпении и ласковости
в надежде, что ты сможешь вспомнить то, чему я учил тебя
относительно их. Было бы чудесно, если бы ты использовал
эти четыре настроения, чтобы они вернули тебе полное воспоминание.
Он молчал, как мне показалось, очень долго. А потом сделал
заявление, которое не должно было удивить меня, но удивило.
Он сказал, что обучал меня четырем настроениям "выслеживания"
в северной мексике вместе с Висенте Медрано и Сильвио Мануэлем.
Он не вдавался в подробности, желая, чтобы его заявление
впиталось в меня. Я попытался вспомнить, но в конце концов
сдался и даже хотел закричать, что не могу вспомнить то,
чего никогда не было.
Пока я преодолевал глас своего протеста, в моем уме начали
возникать тревожные мысли. Я знал, что дон Хуан не скажет,
что он раздражен мной. Я стал навязчиво сознательным, как
делал это всегда, когда меня просили вспомнить состояние
повышенного сознания, понимая, что в действительности события,
которые я пережил под его руководством, не имели непрерывности.
Эти события не нанизывались одно на другое, как моменты
моей повседневной жизни, которые легко можно было составить
в линейную последовательность. Вполне вероятно, что он прав.
В мире дон Хуана нельзя быть уверенным ни в чем.
Я попробовал выразить свои сомнения, но он отказался слушать
и только подгонял меня вспоминать. К тому времени стало
совсем темно. Было очень ветрено, но я не чувствовал холода.
Дон Хуан дал мне плоский камень, который я положил на грудину.
Мое сознание остро подстраивалось ко всему вокруг. Я почувствовал
резкое притяжение, которое не было ни внешним, ни внутренним,
но скорее ощущением поддерживающей тяги неопознаваемой части
меня самого. Внезапно я начал вспоминать с оглушительной
ясностью встречу, которая состоялась несколько лет тому
назад. Я вспоминал события и людей так ярко, что это напугало
меня. Я чувствовал холод.
Потом я рассказал обо всем дон Хуану, но, кажется, это не
произвело на него впечатления и даже не заинтересовало.
Он посоветовал мне не поддаваться ни ментальному, ни физическому
страху.
Мое воспоминание было таким феноменальным, словно я вновь
проживал пережитое. Дон Хуан хранил молчание. Он даже не
смотрел на меня. Я почувствовал себя онемевшим. Ощущение
оцепенения медленно проходило.
Я повторил то же самое, что всегда говорил дон Хуану, когда
вспоминал событие вне линейного существования.
- Ну как это могло быть, дон Хуан? Как я мог забыть все
это?
А он ответил так, как отвечал всегда.
- Этот тип воспоминания или забывания не имеет ничего общего
с нормальной памятью, - заверил он меня. - он связан с движением
точки сборки.
Дон Хуан утверждал, что хотя я обладаю полным знанием того,
что является "намерением", я еще не владею этим
знанием. Знать то, что является "намерением",
означает, что кто-то может в любое время объяснить это знание
или использовать его. Нагваль благодаря силе своего положения
обязан владеть своим знанием именно в такой манере.
- Что ты вспомнил? - спросил он меня.
- Тот первый случай, когда ты рассказал мне о четырех настроениях
"выслеживания", - сказал я.
Какой-то процесс, необъяснимый в терминах моего обычного
осознания мира, пробудил воспоминание, которого минутой
раньше не существовало. И я вспомнил законченную последовательность
событий, которые произошли много лет тому назад.
Как-то раз, когда я покидал дом дон Хуана в Соноре, он попросил
меня встретить его на следующей неделе около полудня на
Грейхендской автобусной станции в Ногалесе, штат Аризона,
вблизи границы.
Я приехал на час раньше, но он уже стоял у двери. Я приветствовал
его. Он не ответил, но торопливо оттянул меня в сторону
и прошептал, что я должен вынуть руки из своих карманов.
Я был ошарашен. Не давая мне времени на ответ, он сказал,
что моя ширинка раскрыта, и это позорно означает, что я
сексуально возбужден.
Скорость, с какой я пытался скрыться, была феноменальной.
Когда же я понял, что это была грубая шутка, мы уже были
на улице. Дон Хуан засмеялся и похлопал меня по спине, причем
довольно сильно, как бы торжествуя от удачной шутки. Внезапно
я обнаружил себя в состоянии повышенного сознания.
Мы вошли в кафе и сели. Мой ум был так чист, что мне хотелось
смотреть на все, видя суть вещей.
- Не трать зря энергию, - приказал дон Хуан строгим голосом.
- я привел тебя сюда, чтобы посмотреть, сможешь ли ты есть,
когда твоя точка сборки сдвинута. И не пытайся делать большего,
чем это.
Но потом за столик передо мной сел мужчина, и мое внимание
застряло на нем.
- Двигай свои глаза по кругу, - приказал дон Хуан. - не
смотри на этого человека.
Я обнаружил, что не могу перестать смотреть на мужчину,
и чувствовал себя раздраженным командами дон Хуана.
- Что ты "видишь"? - услышал я вопрос дон Хуана.
Я "видел" светящийся кокон, созданный прозрачными
крыльями, которые заворачивались непосредственно в кокон.
Крылья развернулись, и взмахнув на миг, облезли, упали и
обнажили новые крылья, которые повторили тот же процесс.
Дон Хуан нахально повернул мой стул, и я мог видеть только
стену.
- Это расточительство, - сказал он, громко вздохнув, после
того, как я описал ему виденное. - ты исчерпал почти всю
свою энергию. Сдерживай себя. Воину необходим фокус. Кто
может осуждать крылья светящегося кокона?
Он сказал, что повышенное сознание похоже на трамплин. С
него можно прыгнуть в бесконечность. Он подчеркивал еще
и еще, что когда точка сборки сдвинута, она либо передвигается
вновь в позицию, очень близкую к своему обычному положению,
либо продолжает двигаться в бесконечность.
- Люди не имеют понятия о странной силе, которую мы носим
в себе, - продолжал он. - в этот момент, например, у тебя
есть средство достичь бесконечности. Если ты будешь продолжать
свое ненужное поведение, ты можешь преуспеть в передвижении
точки сборки за определенный порог, после которого нельзя
вернуться.
Я понимал опасность, о которой он говорил, или скорее имел
телесное ощущение, что стою на краю бездны, и что если я
наклонюсь вперед, то упаду в нее.
- Твоя точка сборки сдвинута к повышенному сознанию, - продолжал
он.
- потому что я ссудил тебя моей энергией.
Мы ели в молчании очень простую пищу. Дон Хуан не разрешил
мне пить ни кофе, ни чая.
- Поскольку ты пользуешься моей энергией, - сказал он, -
ты не находишься в своем собственном времени. Ты находишься
в моем времени. А я пью воду.
Пока мы шли назад к моей машине, я почувствовал легкую тошноту.
Я пошатнулся и почти потерял равновесие. Это было ощущение,
похожее на то, когда идешь, надев первый раз очки.
- Держи себя в руках, - сказал дон Хуан, улыбаясь. - там,
куда мы поедем, ты должен быть чрезвычайно точным.
Он приказал мне двигаться через международную границу в
город-побратим, мексиканский Ногалес. Пока я вел машину,
он давал мне направления: указывал улицы, называл левые
и правые повороты, говорил, с какой скоростью ехать.
- Я знаю эти места, - сказал я немного раздраженно. - скажи
мне, куда тебе надо, и я доставлю тебя туда. Как водитель
такси.
- Хорошо, - согласился он, - улица "в сторону неба",
дом 1573.
Я не знал улицы "в сторону неба" и того, существовала
ли такая улица вообще. Фактически, я подозревал, что он
просто придумал это название, чтобы смутить меня. Я молчал.
В его блестящих глазах сиял насмешливый огонек.
- Эгомания - настоящий тиран, - сказал он. - мы должны работать
не переставая над тем, чтобы сбросить ее с пьедестала.
Он продолжал говорить мне, куда ехать. Наконец, дон Хуан
попросил меня остановиться перед одноэтажным, светло-бежевым
домом на угловом участке земли в зажиточном квартале. Здесь
было что-то такое, что немедленно приковало мой взгляд:
толстый слой охристого гравия вокруг дома. Добротная дверь,
оконные рамы и отделка дома - все было выкрашено под цвет
гравия. Все наружные окна были закрыты подъемными жалюзи.
По всей видимости, это был типичный пригородный дом среднего
достатка.
Мы вышли из машины. Дон Хуан шел первым. Ему не пришлось
ни стучать, ни открывать дверь ключом. Когда мы подошли,
она тихо открылась на хорошо смазанных шарнирах - сама по
себе, как я смог заметить.
Дон Хуан быстро вошел. Он не приглашал меня, я просто последовал
за ним. Мне хотелось увидеть, кто же открыл дверь изнутри,
но здесь никого не было.
Интерьер дома очень успокаивал. На гладких, безупречно чистых
стенах не было картин. Здесь не было ни ламп, ни книжных
стеллажей. Золотистый пол из желтого кафеля создавал очень
приятный контраст с серовато-белыми стенами. Мы оказались
в небольшой, узкой передней, которая переходила в просторную
гостиную с высоким потолком и кирпичным камином. Половина
комнаты была совершенно пуста, но рядом с камином находился
полукруг дорогой мебели: в середине две большие бежевые
кушетки, по краям которых стояло два кресла с покрывалами
того же цвета. В центре стоял массивный круглый из дуба
кофейный стол. Судя по всему, что я увидел, в этом доме
люди, жившие здесь, по-видимому, были обеспеченными, но
экономными. И они, очевидно, любили посидеть у огня.
Двое мужчин лет пятидесяти-шестидесяти сидели в креслах.
Они встали, когда мы вошли. Один из них был индейцем, другой
- латиноамериканцем. Дон Хуан представил меня сначала индейцу,
который был ближе ко мне.
- Это Сильвио Мануэль, - сказал он мне. - он самый сильный
и опасный воин моей партии и наиболее таинственный из всех.
Черты Сильвио Мануэля как бы сошли с фресок майя. Его цвет
лица был бледным, почти желтым. Мне подумалось, что он похож
на китайца. Его раскосые, но без эпического изгиба глаза
были большими, черными и блестящими. У него не было ни усов,
ни бороды, зато бросались в глаза волосы, черные как смоль
с блестками седины. Лицо украшали высокие скулы и полные
губы. Он был невысоким, около 160 сантиметров, худощавым
и жилистым, одетым в желтую спортивную рубашку, коричневые
брюки и тонкий бежевый жакет. По одежде и манерам он выглядел
как мексиканский американец.
Я улыбнулся и протянул Сильвио Мануэлю руку, но он оставил
этот жест без ответа и только небрежно кивнул.
- А это Висенте Медрано, - сказал дон Хуан, поворачиваясь
к другому мужчине. - это наиболее осведомленный и старейший
из моих компаньонов. Старейший не по годам, а потому, что
он был первым учеником моего бенефактора. Висенте кивнул
мне так же небрежно, как и Сильвио Мануэль, и тоже не сказал
ни слова.
Он был немного выше Сильвио Мануэля, но по комплекции казался
таким же худым. Его лицо было румяным, с аккуратно подрезанной
бородкой и усами. Черты лица были почти нежными: тонкий,
красиво очерченный нос, небольшой рот, утонченные губы.
Густые темные брови контрастировали с седой бородой и усами.
У него были коричневые глаза, блестящие и смешливые, несмотря
на его хмурый вид.
Одет он был консервативно: костюм из льняной полосатой ткани
и рубашка с открытым воротом. Казалось, что он преднамеренно
подчеркивал мексиканско-американское происхождение. Я догадался,
что именно он был владельцем этого дома.
В сравнении с ним дон Хуан выглядел как индейский пеон.
Его соломенная шляпа, поношенные башмаки, старые брюки цвета
хаки и рубашка-шотландка делали его похожим на садовника
или подмастерье. Когда я увидел их троих вместе, у меня
было такое впечатление, что дон Хуан переодет в чужую одежду.
Мне пришло в голову странное сравнение, что дон хуан здесь
старший офицер, выполняющий секретное задание, но несмотря
на все свои старания он не может скрыть годами отточенную
привычку командовать.
У меня было такое чувство, что все они примерно одного и
того же возраста, хотя дон Хуан выглядел намного старше
остальных, и в то же время он казался бесконечно сильнее
их.
- Я думаю, вы уже знаете Карлоса - как величайшую индульгирующую
личность, которую я когда-либо встречал, - сказал дон Хуан
с ужасно серьезным видом. - еще более величайшую, чем наш
бенефактор. Уверяю вас, что если и есть человек, воспринимающий
индульгирование серьезно, так это он.
Я засмеялся, но меня никто не поддержал. Хозяева смотрели
на меня со странным блеском в глазах.
- Я не сомневаюсь, что вы создадите памятное трио, - продолжал
дон Хуан. - Старейший и наиболее осведомленный, наиболее
опасный и сильный, и наиболее индульгирующий тип.
Они по-прежнему не смеялись, внимательно изучая меня до
тех пор, пока я не смутился. И тогда Висенте Медрано нарушил
молчание.
- Не знаю, зачем ты привел его в дом, - сказал он сухим,
резким тоном. - От него мало пользы. Выгони его на задний
двор.
- И свяжи его, - добавил Сильвио Мануэль.
Дон Хуан повернулся ко мне. - идем, - сказал он тихо, и
быстрым кивком головы указал на заднюю часть дома.
Было более чем ясно, что этим людям я не понравился. Я не
знал, что сказать. Конечно, я был и рассержен и обижен,
но эти чувства были тем, что рикошетом отскакивало от моего
состояния повышенного сознания.
Мы вышли на задний двор. Дон Хуан небрежно поднял кожаную
веревку и обкрутил ее вокруг моей шеи с неимоверной скоростью.
Его движения были так быстры и так проворны, что секундой
позже, когда до меня дошло происходящее, дело было уже сделано.
Я, как собака, был привязан за шею к одной из двух колонн
из шлакоблоков, которые поддерживали тяжелую крышу задней
веранды.
Дон Хуан покачал головой, выказывая то ли смирение, то ли
неверие, и вернулся в дом, едва я начал кричать, чтобы он
развязал меня. Веревка, туго обкрученная вокруг моей шеи,
мешала кричать так громко, как мне бы хотелось.
Я не мог поверить тому, что случилось. Сдерживая гнев, я
попытался развязать узел на моей шее. Он был таким маленьким,
что кожаные полосы, казалось, склеились вместе. Стараясь
раздвинуть их, я обломал свои ногти.
Потом был приступ неконтролируемого гнева, и я рычал как
обессиленный зверь. Я схватил веревку, накрутил ее на свои
предплечья и, уперев ноги в колонну, рванулся изо всех сил.
Но кожа оказалась слишком крепкой для моих мышц. Я почувствовал
себя униженным и напуганным. Страх дал мне момент трезвости.
Я знал, что позволил обманчивой ауре рассудительности дон
Хуана обмануть себя.
Я оценил свою ситуацию так объективно, как только мог, и
не увидел иного средства спасения, как только перерезать
кожаную веревку. Я начал бешено перетирать ее об острый
угол колонны. Мне казалось, что если я успею разодрать веревку,
прежде чем кто-нибудь из мужчин выйдет во двор, у меня появится
возможность добежать до машины и удрать отсюда, чтобы никогда
не возвращаться вновь.
Я пыхтел и потел, я все тер и тер веревку, пока мне не осталось
совсем немного. И вновь уперев ноги в колонну и обмотав
веревку вокруг предплечий, я отчаянно рванул ее. Веревка
лопнула, а сила рывка откинула меня на спину, и я кувырком
влетел в дом.
Когда я с треском влетел в открытую дверь, дон Хуан, Висенте
и Сильвио Мануэль стояли посреди комнаты и аплодировали
мне.
- Какое драматичное возвращение, - сказал Висенте, помогая
мне встать, - ты одурачил меня. Я не думал, что ты способен
на такие вспышки.
Дон Хуан подошел ко мне и развязал узел, освобождая мою
шею от куска обмотанной веревки.
Меня трясло от страха, напряжения и гнета. Дрожащим голосом
я спросил дон Хуана, зачем он так издевается надо мной.
Они засмеялись и на миг показались совсем не грозными.
- Мы хотели проверить тебя и определить, к какому типу мужчин
ты действительно относишься, - сказал дон Хуан.
Он подвел меня к одной из кушеток и вежливо предложил присесть.
Висенте и Сильвио Мануэль сели в кресла, а дон Хуан опустился
на другую кушетку лицом ко мне.
Я нервно рассмеялся, но больше не опасался за свою ситуацию,
и не боялся дон Хуана и его друзей. Все трое смотрели на
меня с откровенным любопытством. Висенте не мог перестать
улыбаться, хотя и делал отчаянные усилия казаться серьезным.
Сильвио Мануэль, рассматривая меня, ритмично потряхивал
головой. Его глаза остановились на мне и были расфокусированы.
- Мы связали тебя, - продолжал дон Хуан, - чтобы узнать,
какой ты - ласковый, терпеливый, безжалостный или же хитрый.
Мы не нашли в тебе ни одной из этих вещей. Скорее всего,
ты просто выдающаяся индульгирующая личность, как я и говорил.
- Если бы ты не индульгировал в своем неистовстве, ты, конечно
же, заметил бы, что грозный узел на веревке вокруг твоей
шеи был фальшивым. Это застежка. Висенте придумал этот узел,
чтобы дурачить своих друзей.
- Ты яростно разорвал веревку. Безусловно, ты не ласков,
- сказал Сильвио Мануэль.
Секунду они сидели в молчании, потом расхохотались.
- У тебя нет ни безжалостности, ни хитрости, - продолжил
дон Хуан. - если бы они у тебя были, ты легко бы расстегнул
оба узла и убежал с ценной веревкой. У тебя нет и терпения.
Имей его, ты скулил бы и кричал до тех пор, пока не увидел
бы, что у стены лежат садовые ножницы, которыми можно перерезать
веревку в два счета и уберечь себя от мук и перенапряжения.
- Тебя нельзя научить быть неистовым и тупым. Ты уже такой.
Но ты можешь научиться быть безжалостным, хитрым, терпеливым
и ласковым.
Дон Хуан объяснил мне, что безжалостность, хитрость, терпение
и ласковость были сутью "выслеживания". Они были
основаниями, которым, со всеми их ответвлениями, надо обучаться
аккуратно и тщательно.
Все это он, конечно, адресовал мне, но говоря, смотрел то
на Висенте, то на Сильвио Мануэля, которые слушали его с
величайшим вниманием и время от времени в согласии кивали
головами.
Он несколько раз подчеркнул, что обучение "выслеживанию"
- одно из наиболее трудных дел, которые совершают маги.
И он настаивал, что не имеет значения тот факт, что они
сами обучают меня "выслеживанию", не имеет значения
и то, что я верю в противоположное, есть только безупречность,
которая диктует их поступки.
- Будь уверен, мы знали, что делаем. Наш бенефактор, нагваль
Хулиан, видел это, - сказал дон Хуан, и все трое взорвались
таким шумным смехом, что я даже почувствовал себя неудобно.
Я не знал, что и думать.
Дон Хуан повторил, что очень важным пунктом для понимания
было то, что для наблюдателя поведение магов могло показаться
злым, хотя в действительности их поведение всегда остается
безупречным.
- Как ты можешь говорить об отличии, если находишься на
одном конце связки маг-наблюдатель? - спросил я.
- Злые поступки люди совершают для личной выгоды, - сказал
он. - маги, наоборот, преследуют в своих действиях конечную
цель, которая не имеет ничего общего с личной выгодой. Тот
факт, что они наслаждаются своими поступками, нельзя оценивать
как прибыль. Скорее всего, это состояние их характера. Обычный
человек действует лишь в том случае, если есть шанс на прибыль.
Воины говорят, что они действуют не ради выгоды, но для
духа.
Я задумался над этим. Действовать, не принимая в расчет
выгоды, было для меня действительно чуждой концепцией. Я
был воспитан, вкладывая деньги, надеяться на какое-нибудь
вознаграждение, и это касалось всего, чем бы я не занимался.
Должно быть, дон Хуан расценил мое молчание и задумчивость
как скептицизм. Он засмеялся и посмотрел на своих товарищей.
Взять нас четверых, например, - продолжал он. - ты веришь,
что участвуя в этой ситуации, ты в конце концов получишь
из нее какую-то пользу. Если ты рассердишься на нас или
мы разочаруем тебя, ты начнешь мстить нам злыми поступками.
Мы же, наоборот, не думаем о личной выгоде. Наши действия
продиктованы безупречностью - мы не можем ни сердиться,
ни разочаровываться относительно тебя.
Дон Хуан улыбнулся и сказал мне, что с момента, когда мы
встретились на автобусной станции, все, что он делал со
мной, даже если так и не казалось, было продиктовано безупречностью.
Он пояснил, что ему было необходимо поставить меня в беззащитную
позицию и тем самым помочь мне войти в состояние повышенного
сознания. Именно поэтому он и сказал мне тогда про раскрытую
ширинку.
- Это был способ встряхнуть тебя, - сказал он с усмешкой.
- мы грубые индейцы, поэтому все наши встряски довольно
примитивны. Чем более опытен воин, тем величественнее утонченность
и разработка его толчков. И я должен признать, мы с размахом
проявили нашу грубость, особенно когда посадили тебя на
ошейник, как собаку.
Все трое усмехнулись и засмеялись так тихо, словно в доме
был кто-то еще, кому они не хотели мешать.
Ужасно низким голосом дон Хуан произнес, что поскольку я
нахожусь в состоянии повышенного сознания, я могу легко
понять то, что он собирается рассказать мне об искусстве
"выслеживания" и мастерстве "намерения".
Он назвал их верховным торжеством старых и новых магов,
первейшей вещью, с которой маги сталкивались тысячелетия
назад, с которой они сталкиваются и сегодня. Он заявил,
что "выслеживание" было началом, и прежде чем
стать на путь воина, воины должны были научиться "выслеживать",
далее они обучаются "намерению", и только потом
могут передвигать свою точку сборки по своей воле.
Я твердо знал, о чем он говорит. Я знал, не зная как, что
передвижение точки сборки реально и выполнимо. Но не было
слов объяснить то, что я знал. Я несколько раз пытался изложить
им свое знание. А они смеялись над моими неудачами и уговаривали
попробовать еще раз.
- Как тебе понравится, если я произнесу это за тебя? - спросил
дон Хуан. - я хотел бы отыскать те слова, которыми пользуешься
ты, но не могу.
По его взгляду я решил, что он серьезно просит моего разрешения.
Ситуация казалась такой нелепой, что я рассмеялся.
Дон Хуан, проявляя огромное терпение, спросил меня о том
же еще раз, и я ответил следующим взрывом смеха. Их удивленные
взгляды и тревога подсказали мне, что моя реакция была непонятна
ими. Дон Хуан встал и высказал мнение, что я чересчур утомлен
и мне пора вернуться в мир повседневной жизни.
- Подожди, подожди, - попросил я. - со мной все в порядке.
Я просто нашел забавным, что ты просишь у меня разрешения.
- Я прошу твоего разрешения, - сказал дон Хуан. - поскольку
ты единственный, кто может позволить выйти наружу тем словам,
что скрыты внутри тебя. Мне кажется, я сделал ошибку, предлагая
тебе понять больше, чем ты можешь. Слова потрясающе сильны
и важны, они являются магической собственностью того, кто
обладает ими.
- У магов есть правило большого пальца: они говорят, что,
чем глубже перемещение точки сборки, тем величественнее
чувство полученного знания и того, что нет слов, объясняющих
его. Иногда точка сборки обычных людей может двигаться без
знания причины и даже без осознания этого с их стороны,
если не считать того, что они лишаются дара речи, смущаются
и становятся уклончивыми.
Висенте перебил его и предложил, чтобы я остался с ними
подольше. Дон Хуан согласился и повернулся ко мне лицом.
- Самым первым принципом "выслеживания" является
то, что воин "выслеживает" самого себя, - сказал
он. - воин "выслеживает" себя безжалостно, хитро,
терпеливо и ласково.
Я хотел засмеяться, но он не дал мне времени. Очень кратко
он определил "выслеживание" как искусство использования
поведения по-новому для определенных целей. Он сказал, что
обычным человеческим поведением в мире повседневной жизни
была рутина. Любое поведение, нарушающее повседневный порядок,
оказывает на наше полное существо совершенно необычный эффект.
Именно этот необычный эффект маги и ищут, поскольку он кумулятивный.
Он пояснил, что маги, видящие древних времен, первыми заметили,
благодаря своему "видению", что необычное поведение
заставляет точку сборки дрожать. Вскоре они обнаружили,
что если необычное поведение практикуется систематично и
целенаправленно, оно в конечном счете вызывает движение
точки сборки.
- Настоящим вызовом для этих магов-видящих, - продолжал
дон Хуан, - было нахождение системы поведения, которая не
была бы ни мелочной, ни причудливой, но сочетала бы в себе
нравственность и чувство красоты, которые отличают магов-видящих
от заурядных колдунов и ведьм.
Он перестал говорить и все посмотрели на меня, отыскивая
следы усталости в моих глазах и на моем лице.
- Любой, кому удается передвинуть свою точку сборки в новую
позицию, уже маг, - продолжил дон Хуан. - и из этой новой
позиции он может делать любые добрые и плохие дела по отношению
к своим собратьям. Следовательно, бытие мага подобно бытию
сапожника или пекаря. Маги-видящие ищут того, как выйти
за рамки этой позиции. А чтобы сделать это, им нужна нравственность
и красота.
Он сказал, что для магов "выслеживание" служит
фундаментом, на котором строится все, что они делают.
- Некоторые маги возражают против термина "выслеживание",
- продолжал он, - но название пришло от того, что оно влечет
за собой тайное поведение.
- Его также называют искусством красться, но этот термин
в равной степени неудачен. Мы сами, из-за нашего невоинственного
темперамента, называем его искусством контролируемой глупости.
Ты можешь называть его как хочешь. Но мы продолжаем использовать
термин "выслеживание", потому что легче сказать
"сталкер", как говорил мой бенефактор, чем неуклюжее
"творец контролируемой глупости".
При упоминании их бенефактора они засмеялись, как дети.
Я отлично понимал его. У меня не было ни вопросов, ни сомнений.
Было лишь чувство, что я должен держаться за каждое слово
дон Хуана, чтобы сказанное осело во мне. Иначе мои мысли
побегут впереди него.
Я заметил, что мои глаза были зафиксированы на движении
его губ, в то время как слух фиксировался на звучании слов.
И как только я понял это, то уже не мог больше следовать
ему. Моя концентрация нарушилась. Дон Хуан продолжал говорить,
но я не слушал его. Я поражался невообразимой возможности
жить постоянно в повышенном сознании. Я спрашивал себя,
какова ценность выживания? Можно ли оценивать ситуации лучше?
Быть быстрее, чем обычный человек, или, возможно, быть умнее?
Дон Хуан внезапно перестал говорить и спросил меня, о чем
я задумался.
- Ах, ты так практичен, - прокомментировал он после того,
как я рассказал ему о моих мечтаниях. - я думал, что в повышенном
сознании твой темперамент станет более артистичным, более
мистичным.
Дон Хуан повернулся к Висенте и попросил его ответить на
мои вопросы. Висенте прочистил горло и потер руки об свои
штаны. Он производил ясное впечатление страданий человека
на грани испуга. Мне стало жалко его. Мысли завертелись
клубком. И когда я услышал его заикание, в мою голову ворвался
образ - образ, который всегда возникал у меня при виде робости
моего отца, его боязни людей. Но прежде чем я успел поддаться
этому образу, глаза Висенте вспыхнули с какой-о необычайной
внутренней яркостью. Он уставился на меня с комично серьезным
лицом и заговорил авторитетно, в профессорской манере.
- Отвечаю на твой вопрос, - сказал он. - В повышенном сознании
нет ценности выживания, иначе в нем оказалась бы вся человеческая
раса. Люди бегут от него, поскольку войти в него очень трудно.
И все же всегда существует маловероятная возможность того,
что обычный человек может войти в такое состояние. Когда
это происходит, он обычно преуспевает в смущении, порою
даже непоправимо.
Все трое разразились хохотом.
- Маги говорят, что повышенное сознание является главным
входом в "намерение", - сказал дон Хуан. - и они
именно так его и используют. Подумай над этим.
Я по очереди осмотрел каждого из них. Мой рот был открыт,
и я чувствовал, что если оставлю его открытым, то в конце
концов смогу разрешить загадку. Я закрыл глаза, и ответ
пришел ко мне. Я почувствовал это. Я не думал о нем. Я не
мог бы выразить его словами, как бы сильно не старался.
- Хорошо, хорошо, - сказал дон Хуан, - ты настиг другое
решение магов, причем самостоятельно, но у тебя еще нет
той энергии, чтобы подравнять его и выразить в словах.
Ощущение, переживаемое мной, было более чем просто неумение
выражать свои мысли, оно было подобно переживанию того,
что я забыл давным-давно: когда я не знал, что же я чувствую,
потому что еще не научился говорить, и следовательно, не
имел средств претворять свои чувства в мысли.
- Размышление и точное выражение того, что ты хочешь сказать,
требует несметного количества энергии, - сказал дон Хуан,
вдребезги разбив мое чувство.
Сила моей задумчивости была так велика, что я забыл, с чего
она началась. Я ошеломлено посмотрел на дон Хуана и признался,
что понятия не имею о том, что они или я говорил и делал
минутой раньше. Я помнил инцидент с кожаной веревкой и то,
что после этого говорил мне дон Хуан, но не мог вспомнить
чувства, которые переполняли меня буквально секундой раньше.
- Ты пошел ошибочным путем, - сказал дон Хуан, - ты пытаешься
вспомнить мысли так, как делал это всегда, но сейчас другая
ситуация. Минутой раньше у тебя было всепоглощающее чувство,
что ты знаешь что-то очень особенное. Такие чувства нельзя
вспомнить, используя память. Ты вспомнишь их, когда вновь
создашь их "намерение".
Он повернулся к Сильвио Мануэлю, который растянулся в кресле,
вытянув ноги под кофейный стол. Сильвио Мануэль пристально
посмотрел на меня. Его глаза были черные как два куска блестящего
обсидиана. Без малейшего движения мышц он издал пронзительный
птичий крик.
- Намерение!! - кричал он. - намерение!! Намерение!!
С каждым криком его голос становился все более и более нечеловеческим
и пронзительным. Волосы на задней части моей шеи встали
дыбом. По коже побежали мурашки. Но мой ум, вместо того,
чтобы сфокусироваться на испуге, который я переживал, упорно
продолжал вспоминать чувство, которое я имел. И прежде чем
я успел полностью обсмаковать это, чувство во возникло и
взорвалось в чем-то еще. Вот тогда я понял не только то,
почему повышенное сознание является входом в "намерение",
я понял, что было самим "намерением". И прежде
всего я понял, что это знание не может быть выражено словами.
Это знание было здесь для каждого. Его можно было почувствовать,
можно было использовать, но невозможно было объяснить. В
него входили, изменяя уровни сознания, следовательно, повышенное
сознание было дверью или входом. Но даже этот вход невозможен
для объяснения. Им можно было только пользоваться.
Здесь был и другой фрагмент знания, который пришел ко мне
в этот день без какой-либо подготовки: что естественное
знание "намерения" доступно каждому, но господство
над ним принадлежит тем, кто попробовал его.
К этому времени я был ужасно утомлен, вполне вероятно, из-за
того, что мое католическое воспитание оказывало тяжелейшее
противодействие. Одно время я даже верил, что намерение
было богом.
Я рассказал об этом дон Хуану, Висенте и Сильвио Мануэлю.
Они рассмеялись. Висенте тем же профессорским тоном сказал,
что оно не может быть богом, поскольку "намерение"
- Это сила, которая не может быть описана или более менее
изображена.
- Не будь нахалом, - сказал мне строго дон Хуан. - не пытайся
спекулировать на основании твоей первой и единственной пробы.
Подожди, пока не сможешь управлять своим знанием, а уж потом
решай, что есть что.
Воспоминания четырех настроений "выслеживания"
истощили меня. Наиболее драматическим следствием было большее,
чем обычно, безразличие. Меня не волновало бы и то, свались
я или дон Хуан замертво. Меня не волновало, останемся ли
мы на этом древнем форпосте на ночлег или начнем спуск в
темноту прямо сейчас.
Дон Хуан был очень проницательным. Он отвел меня за руку,
как слепого, к массивной скале и помог мне сесть спиной
к ней. Он посоветовал, чтобы я позволил естественному сну
вернуть меня в обычное состояние сознания.
|
