МЕСТО
ОТСУТСТВИЯ ЖАЛОСТИ
Дон Хуан сказал мне, что особой необходимости говорить подробно
о моем воспоминании нет, во всяком случае, не сейчас, поскольку
разговор используется только для подведения к воспоминанию.
А раз точка сборки передвинулась, полное переживание проживается
вновь. Еще он сказал, что для меня лучшим способом подойти
к полному воспоминанию была прогулка.
После этого мы встали и пошли очень медленно и молчаливо
по тропам этих гор. Мы шли до тех пор, пока я не вспомнил
все.
Мы находились на окраине Гуаямоса, в Северной Мексике, по
пути из Ногалеса, штат Оризона, когда мне стало ясно, что
с дон Хуаном что-то не так. Уже час или больше того он был
необычно молчалив и мрачен. Я бы ничего и не подумал об
этом, но потом, внезапно, его тело бесконтрольно задрожало.
Его подбородок ударился о грудь, как будто мышцы шеи больше
не удерживали тяжесть его головы.
- Тебя затошнило от езды, дон Хуан? - спросил я в испуге.
Но он ничего не отвечал и только тяжело дышал через рот.
На первом этапе нашего путешествия, который занял несколько
часов, с ним было все в порядке. Мы много говорили обо всем
и ни о чем. А когда мы остановились в городе Санта Ана на
заправку, он даже немного поотжимался на капоте машины,
разминая мышцы плеч.
- Что с тобой, дон Хуан? - спросил я.
Я почувствовал приступ беспокойства в животе. Как только
я открыл дверь машины со своей стороны, он вцепился в мою
руку железной хваткой. Очень тяжело и с моей помощью дон
Хуан выбрался из машины через водительское кресло. Очутившись
на тротуаре, он, схватив мои плечи обеими руками, с трудом
выпрямил свою спину. В зловещем молчании мы дотащились по
улице до ветхого строения, где находился ресторан.
Дон Хуан всей тяжестью повис на моей руке. Его дыхание было
таким быстрым, а дрожь тела такой пугающей, что я запаниковал.
Я оступился и оперся о стену, удерживая наши тела от падения.
Мое беспокойство было таким сильным, что я даже не мог думать.
Я взглянул в его глаза. Они были тусклы. В них не было обычного
блеска.
Мы неуклюже ввалились в ресторан, и заботливый официант,
бросившись нам навстречу, помог дон Хуану.
- Как ты себя чувствуешь сегодня? - крикнул он в ухо дон
Хуану.
Он фактически перенес дон Хуана от дверей к столику, усадил
его и потом куда-то исчез.
- Ты знаешь его, дон Хуан? - спросил я, когда мы уселись.
Не глядя на меня, он прошептал что-то неразборчивое. Я встал
и вышел на кухню, разыскивая непоседливого официанта.
- Ты знаешь старика, который со мной? - спросил я его, когда
наконец наткнулся на него.
- Да, конечно, я знаю его, - сказал он, своим видом показывая,
что у него есть достаточно терпения, чтобы ответить на один
вопрос. - это старик, которого мучают припадки.
Такое заявление расставило все на свои места. Теперь я знал,
что, пока мы ехали, у дон Хуана случился легкий припадок.
Здесь ничего нельзя было сделать, чтобы избежать его, но
я чувствовал себя беспомощным и взволнованным. Чувство,
что едва не произошло нечто худшее, вызывало тошноту в моем
желудке.
Я вернулся к столику и молчаливо сел. Вдруг все тот же официант
возник перед нами с двумя тарелками свежих креветок и двумя
большими мисками с черепаховым супом. Мне пришло в голову,
что либо в ресторане обслуживают только креветками и черепаховым
супом, либо дон Хуан, бывая здесь, заказывал только эти
блюда.
Официант закричал дон Хуану так громко, что на миг заглушил
гомон посетителей.
- Надеюсь, тебе понравится твоя еда! - кричал он. - если
я буду нужен тебе, махни рукой. Я тут же подойду.
Дон Хуан утвердительно кивнул головой, и официант скрылся,
ласково похлопав его по спине.
Дон Хуан ел с жадностью, улыбаясь чему-то про себя. Я был
так обеспокоен, что мысль о еде вызывала во мне только тошноту.
Но когда я достиг знакомого мне порога беспокойства, получилось
так, что чем больше я волновался, тем более голодным себя
чувствовал. Я попробовал еду и нашел ее невероятно вкусной.
После еды я почувствовал себя немного лучше, но ситуация
не изменилась и мое беспокойство не уменьшалось.
Когда дон Хуан поел, он помахал рукой, подняв ее над головой.
Тут же подскочил официант и протянул мне счет.
Я заплатил ему, и он помог дон Хуану подняться. Он вывел
его под руку из ресторана и даже помог ему перейти через
улицу и экспансивно попрощался с ним.
Мы с трудом дотащились до машины, дон Хуан тяжело опирался
на мою руку, пыхтя и останавливаясь через каждые несколько
шагов, чтобы перевести дыхание. Официант стоял в дверях,
словно желая убедиться, что я не дам дон Хуану упасть.
Понадобилось две или три минуты, чтобы усадить дон хуана
в машину.
- Скажи, чем я могу помочь тебе, дон Хуан? - умолял я.
- Разверни машину, - велел он запинающимся, едва слышным
голосом, - мне надо в другой конец города, в магазин. Там
меня знают. Там мои друзья.
Я сказал ему, что не имею понятия, о каком магазине он говорит.
Дон Хуан начал что-то шептать бессвязно, у него началась
истерика. Он яростно бил ногами о пол машины и, надувая
губы, сплевывал прямо себе на рубашку. Потом у него наверняка
был момент ясного сознания. Я был ужасно расстроен, наблюдая,
с каким усилием он пытается привести в порядок свои мысли.
В конце концов ему удалось объяснить мне, где находится
нужный магазин.
Мой дискомфорт достиг наивысшего предела. Я боялся, что
припадок дон Хуана окажется гораздо серьезнее, чем я думал.
Мне захотелось вылечить его, отвезти к родным или к его
друзьям, но я не знал их. Я не знал, что мне делать дальше.
Я развернулся и поехал к магазину, который, как он сказал,
был на другом конце города.
Я подумывал о том, чтобы вернуться в ресторан и спросить
у официанта, не знает ли он родных дон Хуана. Я надеялся,
что кто-нибудь в магазине узнает его. Чем больше я размышлял
о своем неловком положении, тем больше начинал жалеть себя.
Дон Хуану приходил конец. У меня появилось ужасное чувство
потери, чувство судьбы. Мне будет нехватать его. Но чувство
потери сходило на нет от досады, что при худшем исходе все
заботы о нем свалятся на мои плечи.
Я колесил почти час, высматривая магазин, и не мог найти
его. Дон Хуан признался, что, возможно, он ошибается, и
что магазин может быть в другом городе. Вот тогда я полностью
выдохся и понятия не имел о том, что делать дальше.
В моем нормальном состоянии сознания у меня всегда было
странное чувство, что я знаю гораздо больше, чем говорит
мне мой рассудок. Теперь же под влиянием его умственного
кризиса я был уверен, не зная почему, что его друзья ждут
дон Хуана где-то в мексике, хотя не знал, где именно.
Мое изнеможение было более чем физическим. Это была смесь
заботы и вины. Меня тревожило, что я связался с хилым стариком,
который, как я теперь знал, по-видимому, был смертельно
болен. И я чувствовал вину от того, что оказался неверным
ему.
Я остановил машину около береговой черты. Потребовалось
около десяти минут, чтобы вытащить дон Хуана из машины,
мы пошли к океану, но стоило нам приблизиться к нему, как
дон Хуан шарахнулся в сторону и отказался идти дальше. Он
шептал, что воды залива Гуаямос пугают его.
Он повернулся и повел меня к большому квадрату - пыльной
площади, на которой не было даже скамеек. Дон Хуан опустился
на бордюру. Пылеуборочная машина прошла мимо нас, вращая
стальными щетками, а так как вода не увлажняла их, я задохнулся,
кашляя, в облаке пыли.
Ситуация настолько беспокоила меня, что в моем уме мелькнула
мысль, а не бросить ли мне его прямо здесь. Я даже смутился,
осознав такую мысль, и похлопал дон Хуана по спине.
- Ты должен сделать усилие и сказать, куда мне везти тебя,
- сказал я мягко. - куда ты хочешь пойти со мной.
- Я хочу, чтобы ты пошел к черту, - ответил он ломаным,
скрипучим голосом.
Услышав его ответ, у меня появилось подозрение, что дон
Хуан, возможно, и не страдает от приступа, а просто переживает
какое-то другое разрушительное состояние, которое лишило
его ума и сделало буйным.
Внезапно он встал и пошел от меня. Я отметил, каким слабым
он выглядел. Он постарел за несколько часов. Присущая ему
энергия иссякла, и теперь я видел перед собой ужасно старого
и немощного человека.
Я поспешил помочь ему. Волна огромной жалости затопила меня.
Я увидел себя старым и слабым, почти неспособным передвигаться.
Это было невыносимо. Я был готов заплакать, но не за дон
Хуана, а за себя. Я поддерживал его за руку и молча пообещал,
что буду присматривать за ним, что бы там ни случилось.
Я погрузился в мечтательные самосожаления, когда вдруг почувствовал
цепенящую силу пощечины. Прежде чем я пришел в себя от неожиданности,
дон Хуан ударил меня по шее. Он стоял лицом ко мне, дрожа
от бешенства. Его губы были полуоткрыты и бесконтрольно
дрожали.
- Кто ты? - крикнул он натянутым голосом.
Он повернулся к куче зевак, которые собрались к этому времени.
- Я не знаю, кто этот человек, - сказал он им. - помогите
мне. Я одинокий старый индеец. А он чужак и хочет убить
меня. Они все ищут одиноких старых людей и убивают их для
удовольствия.
Поднялся шум неодобрения. Несколько молодых, здоровенных
парней смотрели на меня с явной угрозой.
- Что ты делаешь, дон Хуан? - спросил я его как можно громче.
Мне хотелось убедить толпу, что я с ним.
- Я не знаю тебя, - закричал дон Хуан. - оставь меня в покое.
Он повернулся к толпе и попросил помочь ему. Он просил подержать
меня, пока не придет полиция.
- Держите его, - кричал он. - ну кто-нибудь, прошу вас,
вызовите полицию. Уж там знают, что делать с этим типом.
У меня возник образ мексиканской тюрьмы. Никто не узнает,
где я. Возможно, пройдет несколько месяцев, прежде чем кто-то
заметит мое исчезновение. Мысль об этом заставила меня действовать
с какой-то злобной выдержкой. Я лягнул первого парня, который
приблизился ко мне, и бросился наутек в паническом бегстве.
Я знал, что бегу, спасая свою жизнь. Несколько парней погнались
за мной.
Пока я мчался к главной улице, я понял, что в таком маленьком
городке, как Гуаямос, полисмен должен наверняка патрулировать
пешком по площади. Во всяком случае, в поле зрения не было
ни одного, и прежде чем я рванулся дальше, мне попался первый
магазин на моем пути. Я притворился, что интересуюсь антикварными
вещами.
Молодой человек, бежавший вслед за мной, шумно пронесся
мимо меня. Я быстро придумал краткий план: купить как можно
больше вещей. Я должен показаться людям в магазине обычным
туристом. Потом я попрошу кого-нибудь помочь мне донести
покупки до машины.
Я так и сделал, выбрав то, что хотел. Потом заплатил пареньку
в магазине, чтобы он помог мне донести мои пакеты, но стоило
мне приблизиться к машине, как я увидел дон хуана, стоявшего
возле нее в окружении толпы. Он что-то рассказывал полицейскому,
который делал записи.
Все оказалось бесполезным. Мой план рухнул. К машине было
не пройти. Я велел молодому пареньку оставить пакеты на
тротуаре и сказал ему, что за мной скоро должен под"
ехать мой друг, который отвезет меня в гостиницу. Паренек
ушел, а я, прикрываясь пакетами, которые держал перед собой,
наблюдал за дон Хуаном и людьми вокруг него.
Я видел, как полицейский проверил мои калифорнийские номерные
знаки, и это меня окончательно убедило, что мне пришел конец.
Обвинение безумного старика было слишком серьезным. К тому
же, я убегал, а это только подтверждало мою виновность в
глазах полицейского. Кроме того, я был уверен, что полицейский
не поверит мне и с удовольствием арестует иностранца.
Я стоял в подворотне, наверное, целый час. Полицейский ушел,
но толпа по-прежнему окружала дон Хуана, который что--о
кричал и взволнованно размахивал руками. Я был далеко и
не мог расслышать того, что он говорил, но вполне представлял
суть его быстрых и нервных выкриков.
Мне позарез нужен был другой план. Я решил остановиться
в гостинице и переждать там пару дней, а уж потом рискнуть
и добраться до машины. Я подумывал вернуться в магазин и
вызвать там такси. Я никогда не нанимал такси в Гуаямосе
и понятия не имел, есть ли оно тут вообще. Но мой план рухнул
тут же, как только я понял, что если в полиции служат не
дураки, а рассказ дон Хуана принят серьезно, они наверняка
проверят все гостиницы. Может быть, полицейский, оставив
дон Хуана, уже этим и занимается.
В уме появилась другая мысль - отправиться на автобусную
станцию и дождаться автобуса в какой-нибудь город у международной
границы. Или любой другой автобус, лишь бы уехать из Гуаямоса.
Я тут же отбросил и эту идею. Конечно же, дон Хуан дал мои
данные полицейскому, и полиция уже предупредила всех на
автобусной станции.
Мой ум был охвачен слепой паникой. Я постарался чаще дышать,
чтобы успокоить свои нервы.
Я заметил, что толпа возле дон Хуана начинает расходиться.
Полицейский вернулся с коллегой, и они медленно двинулись
к концу улицы. В этот миг я почувствовал внезапное бесконтрольное
желание. Было так, будто мое тело отсоединилось от моего
мозга. Я пошел к своей машине, неся с собой все пакеты.
Без малейшего страха или следов беспокойства я открыл багажник,
сложил туда пакеты, затем открыл водительскую дверь.
Дон Хуан стоял на тротуаре возле машины, рассеянно наблюдая
за мной. Я взглянул на него с совершенно не свойственной
мне холодностью. Никогда в жизни у меня не было такого чувства.
Я не чувствовал ненависти или даже гнева. Я даже не сердился
на него. Это чувство не было ни смирением, ни терпением.
И уж конечно, оно не было добротой. Скорее это было холодное
безразличие, пугающее отсутствием жалости. В этот миг меня
совершенно не заботило, что случится с дон Хуаном или со
мной. Дон Хуан встряхнулся верхней частью тела, как собака
после купания. И тут же, словно все было только плохим сном,
он вновь превратился в человека, которого я знал. Он быстро
вывернул наизнанку свою куртку. Это была какая-то двухлицевая
куртка, бежевая с одной стороны и черная с другой. Теперь
он был одет в черную куртку. Дон Хуан бросил свою соломенную
шляпу в машину и аккуратно пригладил свои волосы. Он вытащил
воротничок рубашки поверх воротника куртки, и это тут же
сделало его гораздо моложе. Ни слова не говоря, он помог
мне сложить оставшиеся пакеты в машину.
Когда оба полицейских бросились к нам, дуя что есть мочи
в свои свистки, привлеченные стуком дверей машины, дон Хуан
очень проворно побежал им навстречу. Он внимательно выслушал
их и заверил, что им не о чем беспокоиться. Он объяснил,
что они, по-видимому, встретили его отца, слабого старого
индейца, который страдал умственной недостаточностью. Пока
он рассказывал им все это, дон Хуан то открывал, то закрывал
двери машины, как бы проверяя замки. Он перенес пакеты из
багажника на заднее сидение. Его подвижность и юношеская
сила были полной противоположностью вялым движениям старика,
который был здесь несколько минут назад. Я знал, что он
все это делает для того полицейского, который видел его
раньше. На его месте я бы и секунды не сомневался, что передо
мной стоит сын того умалишенного старика-индейца.
Дон Хуан назвал им ресторан, где они могут узнать про его
отца, а потом без слов и всякого стыда сунул им взятку.
Я даже не потрудился что-либо объяснить полицейскому. Что-то
вынуждало меня чувствовать себя твердым, холодным, деловым
и безмолвным.
Мы молча влезли в машину. Полицейский не спрашивал меня
ни о чем. Казалось, он слишком устал, чтобы заниматься опросом.
Мы двинулись вперед.
- Что за ерунду ты вытворял здесь, дон Хуан? - спросил я,
и холодность моего тона удивила меня.
- Это был первый урок по безжалостности, - ответил он.
Дон Хуан заявил, что по пути в Гуаямос он предупредил меня
о предстоящем уроке по безжалостности. Я признался, что
не обратил на это внимания, так как считал, что мы просто
беседуем друг с другом, скрашивая монотонность езды.
- Я никогда просто так не беседую, - строго сказал он. -
ты должен знать, что было потом. После полудня я создал
ситуацию, необходимую для того, чтобы сдвинуть твою точку
сборки в позицию, где исчезает жалость. Эта позиция известна
как место отсутствия жалости.
- Проблема, которую решают маги, - продолжал он, - состоит
в том, что место отсутствия жалости может быть достигнуто
только с минимальной помощью. Нагваль создает сцену, но
точку сборки должен сдвинуть сам ученик.
- Сегодня ты сделал это. Я помог тебе, возможно, несколько
драматично, сдвинув твою точку сборки в особую позицию,
которая превратила меня в немощного и непредсказуемого старика.
Я не просто действовал как старый и немощный человек. Я
был им.
Озорной огонек в его глазах подсказал мне, что он наслаждается
этим моментом.
- Совершенно необязательно было поступать именно так, -
продолжал он.
- я мог бы заставить тебя сдвинуть точку сборки и без такой
жесткой тактики, но видишь, не удержался. Поскольку эта
ситуация никогда не повторится вновь, мне хотелось узнать,
смогу ли я действовать так, как действовал мой бенефактор.
Поверь мне, я удивлялся себе не меньше, чем ты.
Я почувствовал себя до невероятности легко. Я без труда
принял все, что он сказал мне. И не было вопросов, я понял
все и не нуждался в его объяснениях.
Потом он сказал то, что я уже знал, но не мог выразить в
словах, потому что не мог найти подходящего выражения, чтобы
описать это. Он сказал, что все, выполняемое магами, есть
движения точки сборки, а такие движения управляются количеством
энергии, которое маги вкладывают в свои команды.
Я упомянул дон Хуану, что знал все это, и даже больше того.
А он ответил, что внутри каждый человек является гигантским,
темным озером безмолвного знания, которое каждый из нас
интуитивно чувствует. Он сказал мне, что я могу интуитивно
чувствовать его немного яснее, чем обычный человек, благодаря
своей вовлеченности на путь воина. Потом он добавил, что
маги - единственные существа на земле, которые преднамеренно
выходят за интуитивный уровень, обучаясь двум трансцендентальным
вещам: во-первых, постигая существование точки сборки, и
во вторых, заставляя точку сборки двигаться.
Он подчеркивал снова и снова, что наиболее сложным знанием,
которым обладали маги, был наш потенциал чувствующих существ
и знание того, что содержание восприятия зависит от положения
точки сборки.
В этот момент я начал переживать уникальное затруднение
в концентрации на том, о чем он говорил, не потому, что
был чем-то отвлечен или утомлен, но потому, что мой ум сам
по себе начал играть в игру предвосхищения его слов, словно
какая-то неизвестная часть меня безуспешно пыталась найти
слова, которые были бы адекватны мыслям. И пока дон Хуан
говорил, я чувствовал, что могу предсказать, как он выразит
мои собственные безмолвные мысли. Я вздрогнул, осознав,
что его выбор слов в любом случае был лучше, чем мой. Но
предвосхищение его фраз уменьшало мою концентрацию.
Я резко прижался к краю дороги. И правда, впервые в жизни
у меня было ясное знание дуализма во мне, как-будто внутри
меня находились две совершенно отдельные части. Одна была
очень старой, спокойной и безразличной. Она была тяжелой,
темной и связанной с чем-то еще. Эта часть во мне не волновалась
ни о чем, потому что она была одинакова со всем остальным.
Она пользовалась всем без ожиданий. Другая часть была светлой,
новой, пушистой и возбужденной. Она была нервной и быстрой.
Она волновалась о себе, так как была ненадежной и не пользовалась
ничем, просто потому, что не обладала способностью связывать
себя с чем-либо. Она была одинока и уязвима, располагалась
на поверхности. Это была часть, из которой я смотрел на
мир.
Я преднамеренно осмотрелся из этой части. Куда бы я не посмотрел,
везде были обширные возделанные земли. И эта ненадежная,
пушистая и обеспокоенная часть меня была схвачена между
гордостью за трудолюбие человека и грустью от зрелища великолепной
древней сонорской пустыни, переходившей в опрятную картину
пашни и культивированных растений.
Старая, темная, тяжелая часть меня ни о чем не волновалась.
И эти две части вступили в спор. Пушистая часть хотела взволновать
тяжелую часть, а та, наоборот, хотела остановить волнение
легкой части и научить ее пользоваться и наслаждаться.
- Почему ты остановился? - спросил дон Хуан.
Его голос вызвал реакцию, но было бы неточным сказать, что
это я прореагировал. Звук его голоса, казалось, укреплял
пушистую часть, и внезапно я узнал самого себя.
Я описал дон Хуану осознание своего дуализма. Как только
он начал объяснять это в терминах позиции точки сборки,
я потерял свою твердость. Пушистая часть стала такой же
пушистой, какой была в тот миг, когда я заметил мою двойственность,
и я вновь знал все, что мне объяснял дон Хуан.
Он говорил, что, когда точка сборки движется и достигает
места отсутствия жалости, позиции рациональности и здравого
смысла ослабевают. Ощущение, которое я имел о старой, темной,
молчаливой стороне, было взглядом того, что предшествовало
разуму.
- Я точно знал, о чем ты говорил, - сказал я ему, - я знаю
огромное количество вещей, но не могу высказать то, что
знаю. Я не знаю, как начать.
- Я уже упоминал тебе об этом, - объяснил он. - то, что
ты переживал и называл дуализмом, является взглядом из другой
позиции твоей точки сборки. Из этой позиции ты смог почувствовать
древнюю сторону человека. А то, что знает древняя сторона
человека, называется безмолвным знанием. Именно это знание
ты и не можешь выразить.
- А почему не могу? - спросил я.
- Потому что, чтобы выразить его, тебе необходимо владеть
и пользоваться непомерным количеством энергии, - ответил
он. - в данный момент ты еще не накопил ее.
- Безмолвное знание есть у каждого из нас, - продолжал он.
- это полнейшее мастерство, полнейшее знание обо всем. Но
это еще не значит, что нельзя говорить о том, что знаешь.
- Маги верят, что когда человек осознает то, что он знает,
и хочет быть сознательным к тому, что он знает, он теряет
из поля зрения то, что он знал. Это безмолвное знание, которое
ты не в силах описать, конечно же, является "намерением",
духом, абстрактным. Ошибка человека в том, что он хочет
знать его прямо, так, как он знает повседневную жизнь. И
чем больше он того хочет, тем более эфемерным становится
знание.
- Ты простыми словами скажи, что это значит? - попросил
я.
- Это значит, что человек отказывается от безмолвного знания
ради мира разума, - ответил он. - чем больше он цепляется
за мир разума, тем более эфемерным становится "намерение".
Я завел машину, и мы двинулись в полном молчании. Дон Хуан
больше не показывал мне дорогу и не объяснял, как надо ехать
- что он часто делал, стараясь раздразнить мою собственную
важность. У меня не было ясного представления о том, куда
надо ехать, но что-то внутри меня знало и это. Я позволил
этой части взять руководство на себя.
Поздним вечером мы под" ехали к большому дому, который
группа дон Хуана имела в сельской местности штата Синалса
в Северо-западной Мексике. Наше путешествие, казалось, вообще
не потребовало много времени. Я не мог вспомнить подробности
нашей поездки. Все, что я знал о ней, пожалуй, было то,
что мы ни о чем не говорили. Дом казался пустым. Не было
никаких признаков, что в нем жили люди. Но я знал, что друзья
дон Хуана находятся в доме. Я чувствовал их присутствие,
хотя и не видел их.
Дон Хуан зажег керосиновые лампы, и мы сели за массивный
стол. Казалось, что дон Хуан собирается поесть. Мне было
интересно, что он скажет или сделает, но в этот момент бесшумно
вошла женщина и поставила на стол большую тарелку с едой.
Я не был готов к ее появлению, и когда она вышла из темноты
на свет, как бы возникнув из ниоткуда, я непроизвольно открыл
рот.
- Не пугайся, это я, Кармела, - сказала она и исчезла, вновь
растворившись в темноте.
А я все сидел с открытым ртом. Дон Хуан захохотал так сильно,
что, мне кажется, все, кто был в доме, услышали его. Я думал,
что они придут сюда, но никто не появился.
Я попробовал есть, но голодным не был. Тогда я начал размышлять
о женщине. Я не знал ее. То есть я почти узнал ее, но я
не мог заставить свое воспоминание подняться из тумана,
который окутывал мои мысли. Я яростно боролся с самим собой,
проясняя свой ум, а когда почувствовал, что на это потребуется
слишком много энергии, то просто сдался.
Сразу после того, как я прервал свое размышление о ней,
я начал переживать странное, цепенящее беспокойство. Сначала
мне казалось, что это темный, массивный дом и безмолвие
в нем и вокруг него угнетали меня. Но потом моя тоска выросла
до невероятных размеров, особенно когда я услышал слабый
собачий лай вдалеке. На миг мне показалось, что мое тело
вот-вот должно взорваться. Дон Хуан немедленно вмешался.
Он подскочил ко мне и начал давить мне на спину, пока она
не затрещала. Давление на спину немедленно вызвало облегчение.
Когда я успокоился, то понял, что вместе с беспокойством,
которое почти уничтожило меня, я потерял ясное чувство знания
обо всем. Я больше не мог предвещать того, как дон Хуан
выразит словами то, что я знал.
А дон Хуан тем временем начал очень своеобразное объяснение.
Сначала он сказал, что причина беспокойства, заставшего
меня врасплох с быстротой молнии, заключалась во внезапном
движении моей точки сборки, вызванным неожиданным появлением
Кармелы и моей неизбежной попыткой передвинуть свою точку
сборки в то место, где я мог бы вспомнить ее полностью.
Он посоветовал мне воспользоваться идеей периодических атак
того же типа беспокойства, и благодаря этому поддерживать
движение моей точки сборки.
- Любое движение точки сборки подобно умиранию, - сказал
он. - все в нас становится несвязным, а потом присоединяется
к источнику огромнейшей силы. Это увеличение энергии чувствуется
как уничтожение беспокойства.
- И что же мне делать, когда это случится? - спросил я.
Ничего, - ответил он. - просто жди. Вспышка энергии пройдет.
Опасно не знать, что может случиться с тобой. А когда ты
знаешь - это уже не реальная опасность.
Потом он рассказал о древних людях. Он сказал, что древние
люди знали, и даже более прямым образом, что делать и как
лучше обходиться с этим. Но поскольку они все выполняли
очень хорошо, у них начало развиваться чувство самости,
которое дало им веру, что они могут предсказывать и планировать
действия, которые были нужны им для использования. Так появилась
идея об индивидуальном "я", и это индивидуальное
"я" начало определять природу и сферу человеческих
поступков.
А когда чувство индивидуального "я" стало сильнее,
люди потеряли естественную связь с безмолвным знанием. Современный
человек, будучи наследником такого развития, теперь находит
себя так безнадежно удаленным от источников всего, что все,
что бы он ни делал, выражает его отчаяние в яростных и циничных
актах самоуничтожения. Дон Хуан утверждал, что причина отчаяния
и цинизма человека заключена в небольшом остатке безмолвного
знания, который остался у него, и этот остаток совершает
две вещи: во-первых, он дает человеку представление о его
древней связи с источником всего, и во-вторых, создает у
человека чувство, что без этой связи у него не будет надежды
на мир, удовлетворение и успех.
Мне показалось, что я поймал дон Хуана на противоречии.
Я указал ему, что он говорил мне когда-то, что борьба является
естественным состоянием воина, тогда как мир был аномалией.
- Это верно, - признался он. - но борьба для воина не означает
актов индивидуальной или коллективной глупости или бессмысленного
насилия. Война для воина является тотальной борьбой против
этого индивидуального "я", которое лишает человека
его силы.
Затем дон Хуан сказал, что сейчас самое время поговорить
о безжалостности - наиболее основной предпосылке магии.
Он рассказал об открытии магов, что любое движение точки
сборки означает удаление от излишнего интереса к индивидуальному
"я", который отличает современных людей. Он продолжал
говорить, что маги верят в существование позиции точки сборки,
которая делает человека убийственным эгоистом, полностью
вовлеченным в свой образ самого себя. Потеряв надежду когда-нибудь
вернуться к источнику всего, человек ищет утешения в своей
самости. А поступая так, он все сильнее и сильнее фиксирует
свою точку сборки в той самой позиции, которая увековечивает
его образ самого себя. Поэтому можно с уверенностью сказать,
что любое движение точки сборки удаляет ее от привычной
позиции, а это в свою очередь приводит к удалению от самоотражения
человека и его спутника - собственной важности. Дон Хуан
описывал собственную важность как силу, порожденную человеческим
образом самого себя. Он повторял, что именно эта сила держит
точку сборки фиксированно там, где она находится в настоящее
время. По этой причине напор пути воина свергает с пьедестала
собственную важность. И все, что делают маги, направлено
на достижение этой цели.
Он объяснил, что маги срывают маску с собственной важности
и находят, что это самосожаление, замаскированное подо что-то
еще.
- Возможно, это не очень звучит, но зато правда, - сказал
он. - Самосожаление - это реальный враг и источник человеческих
несчастий. Не имея жалости к себе, человек не позволит себе
быть схваченным собственной важностью. Но если сила собственной
важности имеет место, она образует свой собственный импульс.
И это, по-видимому, независимое свойство собственной важности
придает ей ложное чувство ценности. Его объяснение, которое
я при нормальных обстоятельствах нашел бы невразумительным,
показалось мне очень убедительным. Но из-за двойственности
во мне, которая все еще имела место, оно казалось немного
упрощенным. Дон Хуан устремлял свои мысли и слова на определенную
цель. И я, в моем нормальном состоянии сознания, как раз
и был этой целью.
Он продолжил свое объяснение, сказав, что маги абсолютно
убеждены, что, перемещая свои точки сборки с их привычной
позиции, мы достигаем состояния бытия, которое может быть
названо только безжалостностью. Маги знают, благодаря своим
практическим действиям, что как только их точки сборки смещаются,
их собственная важность разлетается в клочья. Без привычного
положения их точек сборки образ личного "я" больше
не подтверждается. А без тяжелой фокусировки на образе самих
себя они теряют и жалость к себе и собственную важность.
Поэтому маги правы, говоря, что собственная важность - это
просто замаскированное самосожаление.
Затем он взял мое послеобеденное переживание и проследил
его шаг за шагом. Он заявил, что нагваль в своей роли лидера
или учителя проявляет себя в наиболее деловой, и в то же
время в наиболее безупречной манере. Поскольку он не в силах
рационально планировать ход своих поступков, нагваль всегда
позволяет определять свой курс духу. Например, сказал дон
Хуан, он сам не планировал, что ему следует делать, пока
дух не дал ему знак, когда ранним утром мы завтракали в
Ногалесе. Он посоветовал мне восстановить это событие и
рассказать ему, что я вспомнил.
Я припомнил, что во время завтрака я был очень смущен, так
как дон Хуан подшучивал надо мной.
- Подумай об официантке, - посоветовал дон Хуан.
- Все, что я могу вспомнить о ней, это то, что она была
очень грубой.
- Но что она делала? - настаивал он. - что она делала, пока
ждала, когда мы сделаем заказ?
После секундной паузы я вспомнил, что она была суровой на
вид девушкой, которая кинула мне меню и стояла, почти касаясь
меня, молчаливо требуя, чтобы я поторопился сделать заказ.
Пока девушка ждала, нетерпеливо постукивая ногой о пол,
она заколола шпилькой свои длинные черные волосы - и перемена
была изумительной. Она стала выглядеть более привлекательной,
более зрелой. Меня откровенно потрясла перемена в ней. Фактически,
из-за этого я даже не обращал внимания на ее плохие манеры.
- Это было предзнаменование, - сказал дон Хуан. - суровость
и трансформация представляли собой знак духа.
Он сказал, что его первым действием, как нагваля, было дать
мне знать о своих намерениях. Поэтому он сказал мне очень
ясным языком, но исподтишка, что хочет дать мне урок по
безжалостности.
- Ну, вспоминай же, - попросил он. - я заговорил с официанткой
и старой дамой за соседним столиком.
Понукаемый им, я вспомнил, что дон Хуан фактически флиртовал
со старой женщиной и грубой официанткой. Он болтал с ними
почти все время, пока я ел. Он рассказывал им идиотски смешные
истории о взяточничестве и коррупции в правительстве, пересыпая
это анекдотами о фермерах, приехавших в город. Потом он
спросил официантку, была ли она американкой. Она сказала,
что нет, и засмеялась. Дон Хуан заметил, что это очень хорошо,
поскольку я был мексикано-американец, который живет в поисках
любви. И что я могу начать любовь прямо здесь, особенно
проглотив такой прекрасный завтрак.
Женщины расхохотались. Мне показалось, что они смеются над
моим смущением. Дон Хуан сказал им, причем очень серьезно,
что я направляюсь в мехико, чтобы отыскать жену для себя.
Он спросил, не знают ли они какую-нибудь честную, скромную,
целомудренную девушку, которая хотела бы выйти замуж и не
была бы слишком требовательной в вопросах мужской красоты.
Он представился моим сватом.
Женщины чуть не падали от хохота. Я был ужасно раздосадован.
Дон Хуан повернулся к официантке и спросил, не хочет ли
она выйти замуж за меня. Она ответила, что помолвлена. Мне
показалось, что она приняла слова дон Хуана за чистую монету.
- Почему ты не даешь ему говорить самому за себя? - спросила
старая дама у дон Хуана.
- У него дефект речи, - ответил он. - мальчик ужасно заикается.
Официантка заметила, что я говорил вполне нормально, когда
заказывал
завтрак.
О! Ты очень наблюдательна, - сказал дон Хуан. - он говорит
нормально только тогда, когда заказывает пищу. Я говорил
ему, и не раз, что если он хочет научиться говорить нормально,
ему надо стать безжалостным. Я даже привел его сюда, чтобы
дать ему несколько уроков по безжалостности.
- Бедный малый, - вздохнула старая женщина.
- Ладно, нам, наверное, лучше собираться в путь, если мы
хотим сегодня найти любовь для него, - сказал дон Хуан,
вставая и раскланиваясь.
- Вы так серьезно подходите к этому сватовству, - заметила
молодая официантка дон Хуану.
- Держу пари, - ответил он. - я сумею помочь ему в том,
в чем он нуждается, и он сможет пересечь границу и достичь
места отсутствия жалости.
Мне подумалось, что дон Хуан называет местом отсутствия
жалости или брак, или сша. Я засмеялся этой метафоре, и
вдруг начал так ужасно заикаться, что напугал женщин до
полусмерти, а дон Хуан истерически захохотал.
- Мне обязательно надо было заявить тебе о своей цели, -
сказал дон Хуан, продолжая свое объяснение. - я сделал это,
но обвел тебя вокруг пальца, как только мог.
Он сказал, что с того момента, как дух манифестирует себя,
каждый шаг ведет к своему удовлетворительному завершению
с абсолютной легкостью. И моя точка сборки достигла места
отсутствия жалости, когда под давлением его трансформации
она была вынуждена оставить свое привычное место самоотражения.
- Позиция самоотражения, - сказал дон Хуан. - вынуждает
точку сборки собирать мир фальшивого сострадания, но вполне
реальной жестокости и самососредоточения. В этом мире единственно
реальными чувствами являются те, которые удобны тому, кто
их переживает.
- Для мага безжалостность - не жесткость, не жестокость.
Безжалостность - это противоположность самосожалению и собственной
важности. Безжалостность - это трезвость.
|
