Часть
вторая
КОНЕЦ ЭПОХИ
- 4 - ЗАБОТЫ ПОВСЕДНЕВНОЙ ЖИЗНИ
Я приехал в Сонору, чтобы повидать дона Хуана. Я должен
был обсудить с ним самое серьезное событие моей жизни *.
Добравшись до его дома, я едва поздоровался, уселся и приготовился
излить свое беспокойство.
* В оригинале - "моего дня", но это явная опечатка:
см. дальше по тексту. - Прим. перев.
- Спокойней, спокойней, - сказал дон Хуан. - Не из-за чего
так волноваться.
- Что со мной происходит, дон Хуан? - спросил я.
Вопрос был риторический, но дон Хуан ответил.
- Это действие бесконечности, - сказал он. - В тот день,
когда ты встретил меня, что-то произошло с твоим способом
восприятия. Твое ощущение нервозности - следствие подспудного
осознания того, что твое время истекло. Ты уже знаешь это,
но еще не осознаешь. Ты ощущаешь нехватку времени, и от
этого ты нетерпелив. Я это знаю, ибо это происходило когда-то
и со мной, и со всеми магами моей линии. В определенное
время приходила к концу целая эпоха в моей жизни, и в их
жизнях тоже. Теперь твоя очередь. Просто твое время истекло.
Затем он потребовал полного отчета обо всем, что со мной
произошло. Он сказал, что это должен быть полный отчет,
не упускающий ни малейших подробностей. Беглое описание
его не устраивало. Он хотел, чтобы я огласил полный список
того, что меня беспокоило.
- Давай поговорим об этом, как говорят в твоем мире, "официально",
- сказал он. - Давай войдем в сферу формального разговора.
Дон Хуан объяснил, что шаманы древней Мексики выработали
идею формального разговора в отличие от неформального, и
оба вида разговора использовали как средство обучения и
воспитания учеников. Формальные разговоры были периодическими
обобщениями всего, чему шаманы обучали своих учеников, и
всего, что они говорили им. Неформальные разговоры были
ежедневными собеседованиями, в ходе которых подробно обсуждались
конкретные вопросы без привязки к чему-то другому.
- Маги ничего не держат при себе, - продолжал дон Хуан.
- Маневр магов заключается в том, чтобы таким образом делать
себя пустыми. Это ведет их к сдаче крепости своего "я".
Я начал свой рассказ дону Хуану с объяснения того, что обстоятельства
моей жизни никогда не позволяли мне заниматься интроспекцией,
то есть вглядываться внутрь себя. Сколько себя помню, моя
повседневная жизнь всегда была до краев полна прагматических
проблем, которые требовали немедленного решения. Помню,
мой любимый дядюшка рассказал мне, как ему было не по себе,
когда он выяснил, что я никогда не получал подарков на Рождество
или день рождения. Я стал жить в семье моего отца незадолго
до того, как дядя завел этот разговор. Он посочувствовал
мне и даже извинился за такую несправедливость по отношению
ко мне, хотя он-то здесь был совершенно ни при чем.
"Это ужасно, мой мальчик, - сказал он, содрогаясь от
избытка чувств. - Знай, что я буду на сто процентов на твоей
стороне, когда наступит момент воздаяния за все обиды".
Он настаивал, чтобы я все простил тем людям, которые плохо
обращаются со мной. У меня сложилось впечатление, что дядя
хотел настроить меня против отца. Он затронул эту тему специально,
чтобы я обвинил отца в бездушности и невнимательности. Но
он не заметил, что я вовсе не чувствовал себя обиженным.
Чтобы сделать то, чего он хотел от меня, я должен был быть
интроспективным и чувствовать направленные на меня психологические
шипы. Я пообещал дяде, что подумаю обо всем этом, но как-нибудь
потом, потому что в тот самый момент моя подружка, ожидавшая
меня в гостиной, подавала мне отчаянные знаки, чтобы я поторопился.
Мне так никогда и не пришлось подумать об этом, но дядя,
должно быть, поговорил с отцом, потому что вскоре я получил
от того подарок - аккуратный сверток, перевязанный лентами
и с вложенной под ленту маленькой карточкой, на которой
было написано одно слово: "Извини". Сгорая от
любопытства, я снял обертку. В коробке была замечательная
игрушка - заводной пароходик с трубой, который можно запускать
в ванне во время купания. Отец совершенно упустил из виду,
что мне исполнилось пятнадцать лет и я был уже во всех отношениях
мужчиной.
Поскольку, даже став взрослым, я все еще был неспособен
к серьезной интроспекции, однажды меня застигло врасплох
странное болезненное эмоциональное возбуждение, которое
со временем усиливалось. Я пытался не обращать на это чувство
внимания, относя его к естественным телесным и умственным
процессам, которые начинаются периодически, без какой-либо
видимой причины - возможно, они имеют биохимическую природу.
Лучше было об этом не думать. Но возбуждение усиливалось
и заставляло меня предположить, что в моей жизни наступило
время резких перемен. Что-то во мне требовало перестройки
всего моего жизненного уклада. Это стремление к полной перестройке
было мне уже знакомо. В прошлом ко мне уже приходило это
чувство, по уже очень долгое время оно дремало где-то внутри.
Я был фанатиком антропологии, и эта преданность была так
сильна, что отказ от карьеры антрополога никогда не входил
в мои планы радикальных перемен. Вот и теперь мне не могло
прийти в голову совсем бросить университет. Но я подумал,
что хорошо было бы сменить университет и поехать куда-нибудь
в другое место, подальше от Лос-Анджелеса.
Прежде чем решиться на перемены такого масштаба, я решил
сделать, так сказать, пробную попытку. Я записался на все
лето на университетские курсы в другом городе. Самым важным
для меня был курс антропологии, который читал один выдающийся
специалист по индейцам региона, в который входили Анды.
Я считал, что если я сосредоточусь на теме, которая меня
эмоционально привлекает, то смогу серьезнее заниматься полевой
работой, когда придет время. Кроме того, я полагал, что
мое знание Южной Америки поможет мне быть принятым в любом
тамошнем индейском сообществе.
Записавшись на курсы, я одновременно получил работу. Мне
предстояло быть ассистентом-исследователем при психиатре,
старшем брате одного из моих друзей. Он хотел провести анализ
кассет с записями опросов молодых мужчин и женщин, у которых
были проблемы, связанные с учебной перегрузкой, неудовлетворенными
ожиданиями, непониманием в семье, любовными неудачами и
т.п. По истечении пятилетнего срока хранения такие кассеты
подлежат уничтожению, но перед этим каждой записи присваивается
случайный номер, а затем психиатр и его ассистент, пользуясь
таблицей случайных чисел, прослушивают отдельные записи
и выбирают интересные фрагменты, которые можно анализировать.
В первый день занятий в новом университете профессор антропологии
рассказывал о своих академических заслугах; он поразил студентов
масштабом своих знаний и количеством публикаций. Это был
высокий,
стройный мужчина лет сорока пяти, с живыми голубыми глазами.
Глаза
поразили меня в его внешности больше всего: за толстыми
стеклами очков они выглядели огромными. Когда профессор
поворачивал голову, казалось, что его глаза вращаются во
взаимно противоположных направлениях. Я знал, что такое
невозможно. но этот оптический обман производил неприятное
ощущение. Для антрополога профессор был очень хорошо одет.
(В те времена антропологи славились своей невнимательностью
к одежде. Профессоров археологии студенты, например, высмеивали
как людей, с головой погрузившихся в радиоуглеродную датировку,
но забывших о необходимости хотя бы иногда погружаться в
ванну.)
Так или иначе, в этом профессоре интереснее всего была не
его внешность, не его эрудиция, но его манера говорить.
Он произносил каждое слово очень четко, а некоторые слова
выделял, растягивая. Иногда, увлекаясь, он придавал своей
речи совсем уж странные интонации. Некоторые фразы он произносил
как англичанин, а другие - как проповедникривайвелист *.
* Ривайвелизм (англ. Revivalism) - протестантское
религиозно-философское движение. Характеризуется крайней
эмоциональностью и зкстатичностью. - Прим. перев.
Он понравился мне с самого начала, несмотря на излишнюю
помпезность. Его чувство собственной важности было так огромно,
что воспринималось как должное уже через пять минут после
начала лекции. Профессор обрушивал на нас шквалы информации,
не забывая время от времени похвалить себя. Его власть над
аудиторией была потрясающей. Студенты все поголовно обожали
этого необыкновенного человека. Я решил, что перевод в университет
в другом городе будет для меня абсолютно позитивным событием.
Мне нравилось мое новое окружение.
На работе я так увлекся записями на пленках, что начал прослушивать
не фрагменты, а целые кассеты. Поначалу мне безмерно нравилось
то, что в каждой записанной беседе я как бы слышал свой
собственный голос. Но проходили недели, я прослушивал все
новые пленки, и постепенно мой восторг превратился в ужас.
Каждая произнесенная фраза, в том числе и вопросы психоаналитика,
была моей собственной! Все эти люди словно говорили из самых
глубин моего существа. Отвращение, которое я испытал, было
для меня чем-то новым. Я и не думал, что могу повторяться
до бесконечности в каждом человеке, голос которого я слышал
на пленке. Это был колоссальный удар по моему чувству собственной
неповторимости и индивидуальности, развивавшемуся во мне
с самого рождения.
И я начал довольно отвратительный процесс самовосстановления.
Это была самая смешная бессознательная попытка интроспекции:
я постарался выкарабкаться из неудобного положения, без
конца разговаривая сам с собой. Я раскопал в своем сознании
все мыслимые рациональные доводы, которые поддерживали мое
чувство собственной уникальности, и стал перечислять их
сам себе вслух. Началось нечто совершенно невообразимое
для меня: я часто просыпался от того, что разговаривал сам
с собою во сне. Эти монологи, насколько я мог заметить,
тоже касались моей значимости и непохожести на других.
Затем последовал еще один сокрушительный удар. Среди ночи
меня
разбудил настойчивый стук в дверь. Стучали не робко и не
вежливо -
такой стук мои друзья называли "гестаповским".
Дверь едва не срывалась
с петель. Я выскочил из постели и открыл глазок. В дверь
ломился мой
босспсихиатр. То, что я был другом его младшего брата, весьма
способствовало нашему сближению. Он без колебаний принял
меня в свои друзья, и теперь стоял у моей двери. Я включил
свет и открыл дверь.
- Заходи, пожалуйста, - сказал я. - Что случилось?
Было три часа ночи; по его мертвенной бледности и запавшим
глазам я понял, что он глубоко расстроен. Он вошел и сел.
Его краса и гордость, длинная черная грива волос, рассыпалась
по лицу. Он и не подумал зачесать волосы назад, как всегда
делал. Я очень любил своего начальника, он казался мне более
взрослым вариантом моего лос-анджелесского друга - с такими
же тяжелыми черными бровями, пронзительными карими глазами,
квадратной челюстью и толстыми губами. Его верхняя губа,
когда он улыбался, каким-то необычным образом изгибалась
и казалась двойной. Он любил поговорить о форме своего носа,
которую определял как "дерзкую" и "энергичную".
Он был, пожалуй, чрезмерно самоуверен и невероятно мнителен.
Но он утверждал, что в его профессии эти качества являются
козырными картами.
- Что случилось? - повторил он насмешливо, хотя его двойная
верхняя губа подрагивала. - Можно сказать, что сегодня ночью
со мной случилось все сразу!
Он сидел на стуле и выглядел совершенно растерянным. Казалось,
ему не хватало слов. Он встают, подошел к кушетке и рухнул
на нее.
- Мало того, что я несу ответственность за своих пациентов,
- начал он, - а также за свой исследовательский грант, за
жену и детей, так теперь еще одно чертово бремя прибавилось
ко всему этому. И что меня бесит - так это то, что я сам
виноват! Какой я дурак, что доверился этой глупой пизде!
- Я тебе вот что скажу, Карлос, - продолжил он, переведя
дух, - нет ничего более ужасного, отвратительного и тошнотворного,
чем женская бесчувственность. Я не женоненавистник, ты это
знаешь! Но вот сейчас мне кажется, что каждая отдельная
пизда - это всего лишь пизда! Двуличная и мерзкая!
Я не знал, что говорить. Моему боссу сейчас не требовалось
ни согласия, ни возражений. Да я и не посмел бы возражать
ему. Для этого я был слишком уставшим. Я хотел снова заснуть,
но он продолжал говорить, словно от этого разговора зависела
вся его жизнь.
- Ты ведь знаешь Терезу Мэннинг, а? - спросил он напористо,
с обвинительной интонацией.
На миг мне показалось, что он подозревает меня в каких-то
шашнях с его молодой красивой студенткой-секретаршей. Не
давал мне ответить, он продолжал свой монолог.
- Тереза Мэннинг - сучка. Она стерва! Глупая, неотесанная
женщина, которая в жизни только и знает, что бегать за каждым,
кто хоть немного известен и выделяется из толпы. Я-то думал,
что она умная и чувствительная. Я думал, что в ней что-то
есть: какое-то понимание, какое-то чувство, что-то сокровенное.
Не знаю, у меня о ней сложилось именно такое мнение, а на
самом деле она просто развратная девка, и, я мог бы добавить,
неизлечимо тупая.
Я слушал его, и картина начала проясняться. Очевидно, психиатр
только что пережил какое-то нехорошее приключение со своей
секретаршей.
- С того самого дня, как она пришла работать со мной, -
сказал он, - я знал, что привлекаю ее сексуально, но она
ни разу не сказала об этом. Одни намеки и взгляды. А, черт!
Сегодня днем мне, наконец, надоело ходить вокруг да около,
и я перешел прямо к делу. Подхожу к ее столу и говорю: "Я
знаю, чего ты хочешь, а ты знаешь, чего я хочу".
Он очень подробно рассказал, с каким напором он назначил
ей свидание в его квартире в полдвенадцатого ночи и как
он объяснил ей, что он не меняет свой распорядок дня ни
для кого: до часу ночи работает, читает, пьет вино, а потом
идет в спальню. Он снимал себе квартиру рядом с университетом,
хотя в пригороде у него был дом, где он жил с женой и детьми.
- Я был уверен, что она придет и у нас получится что-то
стоящее, - вздохнул он. Теперь у него был голос человека,
который рассказывает об интимном. - Я даже дал ей ключ от
моей квартиры, - сказал он скорбно.
- И она пришла очень пунктуально, ровно в 11: 30, - продолжил
он. - Открыла дверь своим ключом и проскользнула в спальню,
как тень. Это меня ужасно возбудило. Я знал, что с ней хлопот
не будет. Она знала свою роль. Может, она там спала в постели.
А может, смотрела телевизор. Я снова занялся работой, и
мне было все равно, какого черта она там делает. Я знал,
что она у меня в мешке.
- Но в тот момент, когда я вошел в спальню, - сказал он
напряженным, как от сильного оскорбления, голосом, - Тереза
набросилась на меня, как животное, и схватила меня за член.
Я нес бутылку и два бокала, так она даже не дала мне поставить
их куда-нибудь. У меня еще хватило соображения и ловкости
поставить мои хрустальные бокалы прямо на пол так, чтобы
они не разбились. Ну, а бутылка улетела через всю комнату,
когда Тереза схватила меня за яйца, как будто они сделаны
из камня. Я чуть ее не ударил. Я буквально закричал от боли,
а ей хоть бы что. Она только безумно хихикала - решила,
что это я демонстрирую свою сексуальность. Так она и сказала,
наверное чтобы подбодрить меня.
Тряся головой в еле сдерживаемом гневе, мой босс сказал,
что эта женщина так безудержно хотела и была настолько эгоистична,
что абсолютно не принимала во внимание психологию мужчины.
Мужчине нужна минутка покоя, ему нужно чувствовать себя
легко, ему нужна дружественная атмосфера. Но вместо того
чтобы проявить ум и понимание, которых требовала ее роль,
Тереза Мэннинг вытащила его половой орган из штанов с ловкостью
женщины, проделывающей эту операцию в сотый раз.
- В результате всего этого дерьма, - сказал он, - моя чувственность
в ужасе спряталась. Я был эмоционально кастрирован. Мое
тело моментально почувствовало отвращение к этой женщине.
Но моя похоть не дала мне сразу же вышвырнуть ее на улицу.
Он решил, чтобы не ударить в грязь лицом - а это было уже
неминуемо, - совершить с ней оральный секс и заставить,
ее все-таки получить оргазм, но его тело так упорно отвергало
эту женщину, что он не смог сделать даже этого.
- Она уже казалась мне не красивой, - сказал он, - а вульгарной.
Когда она одета, одежда скрывает ее выпирающие ляжки. Она
выглядит нормально. Но в голом виде она просто комок выпирающего
белого мяса! Ее изящество, когда она одета, - фальшивое.
Его не существует.
Я и представить себе не мог, что наш психиатр может изливать
из себя столько яда. Он трясся от гнева. Он отчаянно хотел
выглядеть спокойным и курил одну сигарету за другой.
Он сказал, что оральный секс получился даже еще более отвратительным.
Его чуть не стошнило, и вдруг развратная женщина пнула его
в живот, столкнула его с его собственной постели на пол
и обозвала импотентом и педиком.
Когда психиатр дошел до этого момента в своем рассказе,
его глаза загорелись ненавистью. Губы дрожали. Он был бледен.
- Мне нужно воспользоваться твоей ванной, - сказал он. -
Я хочу принять душ. Я весь провонял этим дерьмом.
Он чуть не плакал, и я бы отдал все на свете, чтобы оказаться
где-нибудь в другом месте, подальше отсюда. То ли из-за
усталости, то ли из-за интонаций его голоса, то ли из-за
идиотизма ситуации, мне вдруг показалось, что я слушаю не
психиатра, а записанный на пленке голос одного из пациентов,
жалующегося на мелкие неурядицы, которые превратились в
гигантские проблемы из-за того, что о них слишком много
говорили и думали. Моя пытка закончилась лишь около девяти
часов утра. Мне пора было идти на занятия, а психиатру -
на работу.
Итак, я пришел на лекции невыспавшийся, раздраженный и злой.
Все казалось бессмысленным. И тут-то произошло событие,
которое подвело черту под моей попыткой осуществить радикальные
перемены в жизни. Моя воля тут была ни при чем; все было
словно заранее запланировано и точно выполнено какой-то
неизвестной умелой рукой.
Профессор антропологии читал лекцию об индейцах высоких
плато Боливии и Перу, точнее - о племени аймара. Он выговаривал
это слово как "эй-ме-ра", да еще и растягивал
гласные с таким видом, словно это и есть самое что ни на
есть правильное произношение. Он сказал, что приготовление
алкогольного напитка из перебродившей кукурузы (который
вообще-то называется чича, но профессор говорил "чаи-ча")
было обязанностью жриц, которых индейцы аймара почитали
как полубожеств. Он заявил - с таким видом, словно оглашал
великую истину, - что эти женщины приготовляют кукурузную
массу, готовую к брожению, пережевывая и сплевывая вареные
зерна. Таким образом в кукурузу добавляется фермент, содержащийся
в человеческой слюне. При упоминании человеческой слюны
всех студентов передернуло.
Профессор, казалось, был доволен собой сверх всякой меры.
Он заливисто смеялся, как избалованный ребенок. Продолжая
рассказ, он поведал нам, что эти женщины - настоящие мастера
по части "жевания чаичи". Он посмотрел на первые
ряды аудитории, где в основном сидели молодые студентки,
и нанес свой решающий удар.
- Мне оказали честь, п-р-р-ригласив, - сказал он с какой-то
псевдоиностранной интонацией, - переспать с одной из жевальщиц
чаичи. Искусство жевания чаичи требует развития мощных мышц
горла и щек. И эти женщины могут творить настоящие чудеса.
Он обвел взглядом притихшую аудиторию и сделал длинную паузу,
прерывавшуюся лишь его хихиканьем.
- Я думаю, вы понимаете, что я имею в виду, - произнес он
наконец и разразился истерическим хохотом.
От профессорского намека аудитория просто сошла с ума. Лекция
прервалась по меньшей мере на пять минут - хохот, шквал
вопросов, от ответов на которые профессор уклонился, и снова
глупое хихиканье.
Кассеты, рассказ психиатра, а теперь еще и "жевальщицы
чаичи" - с меня было довольно! В мгновение ока я рассчитался
с работой, выписался из университета, вскочил в машину и
уехал в Лос-Анджелес.
- Эти случаи с психиатром и профессором антропологии, -
сказал я дону Хуану, - ввели меня в незнакомое эмоциональное
состояние. Я могу назвать его только интроспекцией. Я непрерывно
разговариваю сам с собой.
- Твое расстройство очень простое, - ответил дон Хуан, трясясь
от смеха.
Он явно радовался тому состоянию, в котором я оказался,
Этой радости я не разделял, поскольку не видел в ситуации
ничего особенно веселого.
- Твой мир приходит к концу, - сказал он. - Для тебя это
конец эпохи. Неужели ты думаешь, что мир, который ты знал
всю свою жизнь, покинет тебя мирно, без эксцессов? Нет уж!
Он еще напоследок поизвивается вокруг тебя и пару раз ударит
тебя хвостом.
- 5 - ПОЗИЦИЯ, НА КОТОРОЙ Я НЕ МОГ БОЛЬШЕ ОСТАВАТЬСЯ
Лос-Анджелес всегда был для меня домом. Я выбрал этот город
отнюдь не случайно и чувствовал себя в нем так, словно здесь
родился. Возможно, то, что я жил тут, означало даже нечто
большее. Моя эмоциональная привязанность к Лос-Анджелесу
всегда была абсолютной. Моя любовь к нему всегда была столь
полной, что мне не требовалось выражать ее вслух. Мне никогда
не нужно было пересматривать это чувство или освежать его,
никогда.
Моей лос-анджелесской семьей были мои друзья. Они были моим
миром, а это значило, что я принимал их полностью, точно
так же, как я принимал и город. Один мой друг как-то заявил,
полушутя, что мы ненавидим друг друга от всего сердца. Конечно,
они могут позволить себе такие чувства; ведь у каждого из
них есть родители, жены или мужья, и потому их эмоции распределяются
иным образом. У меня же в Лос-Анджелесе нет никого - только
мои друзья.
По какой-то причине они избрали меня своим личным духовником.
Каждый из них изливал мне свои проблемы и трудности. Мои
друзья были столь близки мне, что я никогда не мог мириться
с их бедами и несчастьями. Я был способен часами говорить
с ними о таких вещах, которые привели бы меня в ужас, услышь
я их у психиатра или на его аудиокассетах.
Более того, я никогда прежде не осознавал, насколько каждый
из моих друзей поразительно схож с психиатром или профессором
антропологии. Я не видел, насколько они внутренне напряжены.
Каждый из них почти не расставался с сигаретой - точь-в-точь,
как и мой психиатр. Я не замечал этого, так как постоянно
дымил сам и пребывал в столь же напряженном состоянии, что
и остальные. Их аффектированная речь также не резала мой
слух, хотя, казалось, эту манеру говорить трудно было не
заметить. Они всегда произносили слова с подчеркнуто-гнусавым
западно-американским акцентом, и делали это сознательно.
И точно так же я никогда не обращал внимания на их прозрачные
намеки на их собственную бесчувственность во всех сферах,
кроме чисто интеллектуальной.
Настоящий конфликт с самим собой у меня возник, когда я
столкнулся с дилеммой моего друга Пита. Он как-то пришел
ко мне совершенно избитый. Его рот распух, а под подбитым
левым глазом явственно проступал синяк. Прежде чем я успел
спросить, что с ним произошло, он выпалил, что его жена.
Патриция, отправилась на собрание брокеров по недвижимости,
чтобы обсудить там вопросы, связанные с работой, и с ней
там случилось нечто страшное. Судя по виду Пита, можно было
предположить, что произошел несчастный случай и Патриция
искалечена или даже убита.
- Как она, в порядке? - спросил я, волнуясь по-настоящему.
- Конечно, в порядке, - пролаял в ответ мой друг, - эта
шлюха и сука! А со шлюхами и суками ничего не происходит,
кроме того, что их трахают. И им это нравится!
Пит был взбешен. Он дрожал, казалось, он вот-вот забьется
в конвульсиях. Его непокорные темные волосы торчали во все
стороны. Обычно он аккуратно причесывал и приминал каждую
вьющуюся прядь. Сейчас он выглядел диким, как тасманийский
дьявол.
- Все шло нормально до сегодняшнего дня, - продолжал мой
друг. - Это случилось сегодня утром, когда я вышел из душа,
а она шлепнула меня полотенцем по голой заднице. Я сразу
же понял, что она по уши в дерьме, что трахается с кем-то
другим.
Меня смутила его логика. Я стал расспрашивать его подробнее,
пытаясь выяснить, каким образом шлепок полотенцем мог явиться
откровением в вопросах определенного рода.
- О, конечно, это не было бы откровением для кретина! -
ответил он с нескрываемым ядом. - Но я знаю Патрицию! И
еще в четверг, перед этим злополучным собранием. она не
могла бы хлопнуть меня полотенцем. Чтобы ты знал, она никогда
не способна была хлопнуть меня полотенцем за все годы нашего
брака! Кто-то научил ее этим штучкам, когда они оба были
голыми! Итак, я схватил ее за глотку и вытряс из нее правду:
да, она трахается со своим шефом!
Пит рассказал, как отправился в офис, чтобы поговорить по
душам с шефом своей жены, но его перехватили телохранители
и вышвырнули обратно на автостоянку. Он хотел разбить все
окна в офисе и стал бросать камнями в телохранителей, но
те пригрозили ему, что если он будет продолжать в том же
духе, то отправится в тюрьму, или еще хуже - получит пулю
в голову.
- Так это они так тебя отделали? - спросил я своего друга.
- Нет, - ответил тот мрачно. - Я отправился в магазин, торгующий
запчастями от подержанных автомобилей и врезал первому продавцу,
который подошел, чтобы помочь мне. Тот был поражен, но не
рассердился. Он сказал: "Успокойтесь, сэр, успокойтесь.
В этой комнате обычно заключаются сделки". Когда я
снова дал ему в зубы, он возмутился. Он был здоровым парнем
- врезал мне в челюсть и под глаз, и я отрубился. Когда
я пришел в чувства, - продолжал Пит, - то увидел, что лежу
на кушетке в их офисе. Я услышал сирену скорой. Понял, что
это за мной. Выскочил оттуда и побежал к тебе.
Больше не в силах сдерживаться, он разрыдался. Он был совершенно
больным. Он был не в себе. Я позвонил его жене, и не прошло
и десяти минут, как та появилась у меня в квартире. Она
встала возле него на колени и, склонив над ним лицо, стала
клясться, что всегда любила только его и что все, что она
сделала, было с ее стороны чистейшим идиотизмом, а их с
Питом любовь - вопрос жизни и смерти. Все остальные для
нее ничего не значили. Она даже не помнит их. Оба они излили
свою душу в плаче и, безусловно, простили друг другу все.
Патриция была в темных очках, чтобы скрыть синяк под правым
глазом, куда попал Питов кулак. Пит был левшой. Оба совершенно
не замечали моего присутствия. И когда они уходили, то даже
не знали, что я находился там. Они просто ушли, тесно прижавшись
друг к другу.
Казалось, что моя жизнь продолжала идти как обычно. Мои
друзья вели себя со мной так же, как всегда. Мы как обычно
ходили на вечеринки, посещали кинотеатры или просто валяли
дурака, а иногда заглядывали в рестораны, предлагающие посетителю
съесть "сколько угодно чего угодно по цене одного блюда".
Однако, несмотря на всю эту кажущуюся нормальность существования,
в мою жизнь, казалось, вторгся странный новый фактор. Поскольку
я привык наблюдать за собой, мне вдруг показалось, что я
стал исключительно узколобым. Я стал осуждать своих друзей
точно так же, как осудил психиатра и профессора антропологии.
И кто я такой, в конце-то концов, чтобы выступать в роли
чьего-то судьи?
Я стал страдать от невероятного чувства вины. Судить своих
друзей - это было что-то новенькое среди моих качеств. Но
самым страшным для меня, пожалуй, было то, что я не только
осуждал друзей, но и находил их проблемы и беды потрясающе
банальными. Я был все тем же человеком. Они были теми же
друзьями. Раньше я сотни раз выслушивал их жалобы и рассказы
о различных происшествиях и не испытывал при этом ничего
иного, кроме полного отождествления с их неприятностями.
Ужас, который я испытал теперь, открыв в себе это новое
свойство, потряс меня.
Трудно найти лучшее описание моего тогдашнего положения,
чем слова поговорки: "Беда не приходит одна".
Полный крах обычного образа моей жизни наступил, когда мой
друг Родриго Каммингс пришел ко мне с просьбой проводить
его до аэропорта Бербэнк, откуда он собирался вылететь в
Нью-Йорк. Это был драматический и отчаянный шаг с его стороны.
Он считал, что главное проклятие его жизни - застрять в
Лос-Анджелесе навсегда. Остальные друзья обожали шутить
по этому поводу. Не раз он пытался добраться до Нью-Йорка
на машине, и каждый раз она ломалась по дороге. Однажды
ему удалось добраться даже до СолтЛейк-Сити, и тут его машина
заглохла. Нужно было менять мотор полностью. Он должен был
выбросить его там. Обычно же его машины разваливались в
пригородах Лос-Анджелеса.
- Что приключается с твоими машинами, Родриго? - как-то
спросил я его, движимый искренним любопытством.
- Не знаю, - отвечал он слегка виноватым голосом. А затем,
с интонациями, достойными профессора-антрополога, входящего
в роль проповедника-ривайвелиста, он продолжал:
- Возможно, когда я выезжаю на дорогу, начинаю газовать
на полную мощность, почувствовав себя свободным. Обычно
я открываю все окна. Я хочу, чтобы ветер дул мне в лицо.
Я чувствую, словно отправился на поиск чего-то нового.
Для меня не было секретом, что все его машины были полной
рухлядью, не
рассчитанной на скоростную езду, и он попросту сжигал их
моторы.
Из Солт-Лейк-Сити Родриго возвратился в Лос-Анджелес на
попутках.
Конечно же, он мог бы с тем же успехом добраться автостопом
и до Нью-Йорка, но это никогда не приходило ему в голову.
Думаю, что Родриго был сражен той же болезнью, что и я,
- бессознательной
страстью к Лос-Анджелесу. Но ни в коем случае не хотел в
этом сознаться.
Как-то раз, когда его очередная машина была, казалось, в
отличном состоянии и могла выдержать сколь угодно длительное
путешествие, сам Родриго оказался не в состоянии покинуть
Лос-Анджелес. Он доехал до Сан-Бернандино, где зашел в кинотеатр,
чтобы посмотреть фильм "Десять заповедей". Этот
фильм (по известным только Родриго причинам), вызвал в нем
нестерпимую ностальгию по Лос-Анджелесу. Он пришел ко мне
и плакал, говоря о том, как этот чертов город - Лос-Анджелес
- окружил его стеной, через которую ему не перебраться.
Его жена была крайне обрадована этим возращением, но еще
больше радовалась его подружка Мелисса, хотя она не могла
не испытывать и огорчения при мысли о том, что ей придется
возвращать словари, которые Родриго дал ей перед отъездом.
Его последняя попытка отправиться в Нью-Йорк на самолете
казалась еще более драматичной, так как он занял денег у
своих друзей, чтобы купить билет. Он сказал, что таким образом
он должен обязательно добраться до НьюЙорка, так как не
собирается возвращать долги.
Я поставил его чемоданы в багажник своей машины и повез
его в аэропорт Бербэнк. Он сказал, что самолет улетает только
в семь часов. До вечера было еще далеко, и у нас оставалась
уйма времени. Так что мы пошли посмотреть фильм. К тому
же он хотел бросить прощальный взгляд на Голливудский бульвар
- центр, вокруг которого вращались наши жизни.
Итак, мы отправились в "Техниколор и Синерама"
на просмотр эпической киноленты. Это был восхитительный
фильм, и взгляд Родриго, казалось, не мог оторваться от
экрана. Когда мы вышли из кинозала, уже темнело, и я отправился
в аэропорт в самый час пик. Он потребовал, чтобы мы выехали
на окружит трассу, а не ползли по фривею, который был страшно
забит машинами. Когда мы наконец добрались до чертова аэропорта,
самолет уже выруливал на взлетную полосу. Это было последней
каплей. Покорный и раздавленный Родриго протянул свой билет
кассиру, чтобы получить деньги обратно. Его имя и адрес
были записаны, и Родриго взял чек, по которому должен был
получить через шесть или двенадцать недель свои деньги,
когда те прибудут из Теннеси, где располагалось главное
агентство авиалиний.
Мы подъехали к зданию, где находились наши квартиры. На
сей раз Родриго не попрощался ни с кем, боясь позора. Итак,
никто даже не заподозрил, что он только что предпринял очередную
попытку покинуть город. Единственный просчет, который допустил
мой друг, - была продажа машины. Он попросил отвезти его
к родительскому дому, чтобы получить у отца деньги, затраченные
на билет. Насколько я помнил, отец Родриго всегда вытягивал
своего сына из любой беды. Его лозунг звучал так: "Не
страшись ничего, Родриго-старший всегда рядом!" Когда
он услышал о просьбе сына дать ему денег в долг, чтобы возвратить
другие долги, лицо старого джентльмена приняло печальное
выражение. В ту пору он сам переживал финансовые затруднения.
Положив руку на плечи сына он произнес:
- Я не могу помочь тебе в этот раз, мой мальчик. Тебе есть
чего страшиться, так как Родриго-старшего больше нет рядом.
Я изо всех сил стремился войти в положение своего друга,
пережить его драму так же остро, как всегда, но не мог.
Я только фокусировался на заявлении отца. Оно казалось столь
окончательным, что это встряхнуло меня.
Я жадно стал искать общества дона Хуана. Я оставил все лос-анджелесские
дела недоделанными и отправился в Сонору. Я рассказал ему
о странном настроении, которое посещает меня в обществе
друзей. Всхлипывая от угрызений совести, я поведал ему,
что начал судить их.
- Не изводи себя из-за ерунды, - спокойно сказал мне дон
Хуан. - Ты уже, наверное, и сам догадался, что целая эпоха
твоей жизни подходит к концу. Но эпоха никогда реально не
закончится, пока не умрет король.
- Что ты подразумеваешь под этим, дон Хуан?
- Ты и есть король, и ты очень похож на своих друзей. И
эта истина заставляет тебя дрожать как лист. Все, что тебе
остается сделать, - это принять все так, как есть, - чего
ты, конечно, сделать не можешь. Но ты еще можешь сделать
другое - повторять самому себе: "Я не такой, я не такой".
И я обещаю тебе, что, продолжая говорить себе, что ты не
такой, в один прекрасный момент ты осознаешь, что ты точно
такой же.
|
