6.
СТАНОВЛЕНИЕ ОХОТНИКОМ
Пятница, 23 июня 1961 года.
Как только я уселся, я забросал дона Хуана вопросами. Он
не ответил мне и сделал нетерпеливый жест рукой, чтобы меня
унять. Он, казалось, был в серьезном настроении.
- Я думаю, что ты совсем не изменился за все то время, пока
ты пытался научиться чему-нибудь о растениях, - сказал он
с укором.
Он начал громким голосом перечислять все те изменения личности,
которые он мне рекомендовал предпринять. Я сказал, что я
все это очень серьезно рассмотрел и нашел, что я, пожалуй,
не смогу их выполнить, потому что каждое из них идет вразрез
с моими убеждениями. Он заметил, что просто рассматривать
их недостаточно, и то, что он мне сказал, было сказано не
для забавы. Я стал опять настаивать, что, хотя я и мало
сделал в смысле приспособления моей личной жизни к его идеям,
но я действительно хотел научиться использованию растений.
После долгого неловкого молчания я смело спросил его:
- Будешь ли ты учить меня о пейоте, дон Хуан?
Он сказал, что одного моего намерения недостаточно и что
узнать что-либо о пейоте, он назвал его "мескалито",
в первый раз - дело серьезное. Казалось, сказать было больше
нечего.
Однако, в начале вечера он устроил для меня испытание. Он
поставил передо мной проблему, не дав никаких ключей к ее
решению: найти благоприятное место или пятно на участке
прямо перед его дверью, где мы обычно сидели и разговаривали.
Пятно, где я мог бы всегда себя чувствовать счастливым и
полным энергии. В течение ночи, пока я пытался найти "пятно",
катаясь по земле, я дважды заметил перемену окраски однообразно
темного грязного поля на указанном участке.
Проблема меня утомила, и я заснул на том месте, где я заметил
перемену в окраске. Утром дон Хуан разбудил меня и заявил,
что мой опыт был очень удачным. Я не только нашел благоприятное
место, которое искал, но я также нашел противоположное ему
- враждебное или отрицательное пятно и окраски, связанные
с тем и другим.
Суббота, 24 июня 1961 года
.
Ранним утром мы отправились в пустынный чапараль. Пока мы
шли, дон Хуан объяснил мне, что нахождение "благоприятного"
или "враждебного" пятна было очень важной потребностью
человека, находящегося в диком месте. Я хотел перевести
разговор на тему о пейоте, но он просто отказался разговаривать
об этом. Он предупредил меня, что об этом не должно и упоминаться
до тех пор, пока он сам не поднимет эту тему.
Мы уселись отдохнуть в тени высоких кустов в районе, поросшем
густой растительностью. Пустынный чапараль вокруг нас еще
не совсем высох. Это был теплый день, и мухи совсем замучили
меня в то время, как они, казалось, совсем не беспокоили
дона Хуана. Я думал, что он, может быть, просто игнорирует
их, но потом я заметил, что они совершенно не садятся на
его лицо.
- Иногда бывает необходимо найти благоприятное место быстро
на открытой местности, - продолжал дон Хуан. - или, может
быть, необходимо быстро определить, не является ли плохим
то место, куда как раз собираешься сесть. Однажды мы сели
отдохнуть около холма, и ты стал очень сердитым и беспокойным.
Это место было враждебным тебе. Малышка ворона дала тебе
предупреждение - помнишь?
Я вспомнил, что он предупреждал меня избегать этого места
в будущем. Я вспомнил также, что рассердился из-за того,
что он не давал мне смеяться.
- Я думал, что ворона, которая пролетела над головой, была
знаком для меня одного, - сказал он. - я бы никак не заподозрил,
чтобы вороны были дружественными по отношению к тебе тоже.
- О чем ты говоришь?
- Ворона была знаком, - сказал он. - если бы ты знал о воронах,
то ты бы избегал этого места, как чумы. Однако вороны не
всегда бывают под рукой, чтобы дать предупреждение, и ты
должен сам научиться находить подходящее место для ночлега
или отдыха.
После долгой паузы дон Хуан внезапно повернулся ко мне и
сказал, что для того, чтобы найти подходящее место для отдыха,
все, что мне нужно сделать, так это скосить глаза. Он понимающе
взглянул на меня и конфиденциальным тоном сказал, что я
сделал, должно быть, именно это, когда катался по его двору,
и таким образом смог найти два пятна и их окраски. Он дал
мне понять, что его поразило мое достижение.
- Я в самом деле не знаю, что я сделал, - сказал я.
- Ты скосил свои глаза, - сказал он с ударением. - это и
есть техника. Ты, должно быть, сделал это, хотя и не помнишь.
Дон Хуан затем описал технику, совершенное владение которой,
как он сказал, потребует годы практики и которая состояла
в том, чтобы постепенно заставлять глаза видеть раздельно
одно и то же изображение. Отсутствие совпадения изображений
вызывало двойное восприятие мира. Это двойное восприятие,
согласно дону Хуану, давало возможность судить об изменениях
в окружающем, которые глаза обычно не способны воспринять.
Дон Хуан стал подбивать меня попробовать это. Он заверил
меня, что для зрения это не вредно. Он сказал, что я должен
начать с того, чтобы смотреть короткими взглядами, почти
уголками глаз. Он указал на большой куст и показал мне,
как. У меня было очень странное ощущение, когда я видел,
как глаза дона Хуана бросали на куст невероятно быстрые
взгляды. Его глаза напомнили мне тех непоседливых зверьков,
которые не могут смотреть прямо. Мы прошли, наверное, час,
в то время, как я старался не фокусировать свой взгляд ни
на чем. Затем дон Хуан попросил меня начать разделять изображения,
воспринимаемые каждым из моих глаз. Еще через час или около
того у меня ужасно заболела голова, и я вынужден был остановиться.
- Ты думаешь, что ты сам сможешь найти для нас подходящее
место отдохнуть? - спросил он меня. У меня не было никакого
представления о том, что скрывается под критерием "подходящее
место". Он терпеливо объяснил, что смотрение короткими
взглядами позволяет глазам поймать необычные виды.
- Как это? - спросил я.
- Это не виды на самом деле, - сказал он. - это больше похоже
на чувство. Если ты посмотришь на куст или дерево, или камень,
где ты собираешься отдохнуть, то твои глаза могут дать тебе
почувствовать, является ли это место лучшим местом для отдыха.
Я опять стал упрашивать его описать на что похожи эти чувства.
Но он то ли просто не мог их описать, то ли просто не хотел
этого делать. Он сказал, что я должен попрактиковаться в
выборе места и затем он мне скажет, подействовали мои глаза
или нет.
Один раз я уловил вид того, что, как мне показалось, было
галькой, отражавшей свет. Я не мог увидеть этого света,
если бы я сфокусировал мои глаза на ней, но если я охватывал
участок быстрыми взглядами, то я мог уловить какого-то рода
слабый отблеск. Я указал это место дону Хуану. Оно находилось
на середине открытой незатененной площадки, лишенной густых
кустов. Он громко расхохотался и затем спросил меня, почему
я выбрал именно это место. Я объяснил, что увидел отблеск.
- Мне нет дела до того, что ты видел, - сказал он. - ты
можешь увидеть слона. Что ты почувствовал, вот что важно.
Я не чувствовал ничего совсем. Он бросил на меня загадочный
взгляд и сказал, что он хотел бы составить мне компанию
и сесть отдохнуть вместе со мной там. Но он собирается сесть
где-нибудь еще, пока я буду испытывать свой выбор.
Я сел, а он смотрел на меня с любопытством с расстояния
10-15 метров. Через несколько минут он начал громко смеяться.
Каким-то образом его смех нервировал меня. Он выводил меня
из себя. Я почувствовал, что он насмехается надо мной и
рассердился. Я начал сам у себя спрашивать мотивировки к
тому, чтобы находиться здесь. Что-то было явно неладным
в том, как протекали наши взаимоотношения с доном Хуаном.
Я почувствовал, что я просто пешка в его когтях. Внезапно
дон Хуан бросился ко мне со всей быстротой и потащил меня
за руку волоком 3-4 метра. Он помог мне подняться и вытер
пот со лба. Тут я заметил, что он выдохся до последнего
предела. Он похлопал меня по спине, и сказал, что я выбрал
неправильное место, и ему пришлось спасать меня действительно
срочно, потому что он увидел, что место, где я сидел, готово
было уже захватить все мои чувства. Я засмеялся. Картина
того, как дон Хуан бросился на меня, была очень забавной.
Он действительно бежал, как юноша. Его ноги двигались так,
как если бы он захватывал мягкую красноватую землю пустыни
для того, чтобы катапультироваться через меня. То я видел,
что он надо мной смеется, а то через секунду он уже тащил
меня за руку.
Через некоторое время он стал уговаривать меня продолжить
поиски подходящего для отдыха места. Мы продолжали идти,
но я не замечал и не "чувствовал" совершенно ничего.
Может быть, если бы я был более расслаблен, то я бы заметил
или почувствовал что-нибудь, однако, я перестал сердиться
на него. Наконец, он указал на какие-то камни, и мы остановились.
- Не разочаровывайся, - сказал дон Хуан. - нужно долгое
время, чтобы правильно натренировать глаза.
Я ничего не сказал. Я не собирался разочаровываться из-за
чего-то, чего я совсем не понимал. Однако, я был вынужден
признать, что уже трижды, с тех пор как я начал навещать
дона Хуана, я становился очень сердит и бывал разъярен до
такой степени, что чуть ли не заболевал, сидя на тех местах,
которые он называл плохими.
- Трюк состоит в том, чтобы чувствовать глазами, - сказал
он. - сейчас твоя проблема в том, что не знаешь, что чувствовать.
Однако же это придет к тебе с практикой.
- Может быть, ты скажешь мне, дон Хуан, что я должен чувствовать?
- Это невозможно.
- Почему?
- Никто не может тебе сказать, что ты будешь ощущать. Это
не тепло и не свет, и не сияние, и не окраска. Это что-то
еще.
- Можешь ты описать это?
- Нет. Все, что я могу сделать, так это дать тебе технику.
Как только ты научишься разделять изображения и видеть все
вдвойне, ты должен фокусировать свое внимание на участке
между этими двумя изображениями. Любое изменение, стоящее
внимания, будет происходить именно там, в этом районе.
- Какого рода эти изменения?
- Это неважно. Важно чувство, которое ты будешь получать.
Все люди различны. Ты видел отблеск сегодня, но это ничего
не значит, потому что отсутствовало чувство. Я не могу тебе
рассказать, как чувствовать, ты должен научиться этому сам.
В течение некоторого времени мы отдыхали в молчании. Дон
Хуан закрыл свое лицо шляпой и оставался неподвижным, как
если бы спал. Я ушел в записывание своих заметок, пока он
не сделал внезапного движения, которое заставило меня подскочить.
Он резко сел и посмотрел на меня, делая гримасу.
- У тебя есть склонность к охоте, - сказал он. - именно
этому ты должен учиться охоте. Ты больше не будешь говорить
о растениях.
Он выставил на секунду вперед свою челюсть, затем хитро
добавил:
- Во всяком случае, я не думаю, что нам придется это когда-либо
делать. Не так ли? - и засмеялся.
Остаток дня мы провели, бродя в разных направлениях, в то
время, как он давал мне невероятно детальные объяснения
о гремучих змеях. То, как они гнездятся, то, как они двигаются,
их сезонное поведение, их уловки и их привычки. Затем он
продолжал разрабатывать каждый из пунктов, которые заметил
и, наконец, он поймал и убил большую змею. Он отрезал ей
голову, вычистил внутренности, ободрал, а мясо пожарил.
В его движениях была такая грация и ловкость, что чистым
удовольствием было просто находиться рядом с ним. Я слушал
его и следил за ним очарованно. Концентрация внимания у
меня была настолько полной, что весь остальной мир практически
исчез.
Есть змею было грубым возвращением в мир обычных дел. Я
почувствовал тошноту, как только начал жевать кусочек змеиного
мяса. Это было ложное отвращение, поскольку мясо было прекрасно.
Но мой желудок, казалось, был независимой единицей. Я едва
смог проглотить кусочек. Я думал, что у дона Хуана будет
сердечный приступ из-за того, как он смеется.
После этого мы уселись для ленивого отдыха в тени скал.
Я начал работать над своими заметками, и их объем заставил
меня понять, что он дал мне поразительно большое количество
информации о гремучих змеях.
- Твой охотничий дух вернулся к тебе, - сказал дон Хуан
с серьезным видом. - теперь ты попался.
- Прошу прощения?
Я хотел, чтобы он уточнил свое заявление относительно того,
что я попался, но он только смеялся и повторял его.
- Как я попался? - настаивал я.
- Охотники всегда будут охотиться, - сказал он. - я сам
охотник.
- Ты хочешь сказать, что охотишься для того, чтобы жить.
- Я охочусь для того, чтобы жить. Я могу жить повсюду на
земле.
Он указал рукой на все окружение.
- Быть охотником значит, что ты много знаешь. Это значит,
что ты можешь видеть мир по-разному. Для того, чтобы быть
охотником, нужно быть в совершенном равновесии со всем остальным.
Иначе охота превратится в бессмысленное повседневное занятие.
Например, сегодня мы поймали змейку. Я вынужден был извиниться
перед ней за то, что прервал ее жизнь так внезапно и так
окончательно. Я сделал то, что я сделал, зная, что моя собственная
жизнь так же будет оборвана однажды тем же самым образом
- внезапно и окончательно. Так что в целом мы и змеи на
одной ступеньке. Одна из них накормила нас сегодня.
- Я никогда не понимал такого равновесия, когда я охотился,
- сказал я.
- Это неправда, ты не просто убивал животных. Ты и твоя
семья ели дичь.
Его заявление несло в себе уверенность человека, который
был там. Разумеется, он был прав. Были времена, когда я
снабжал случайным мясом дичи всю мою семью.
После колебания я спросил:
- Откуда ты узнал об этом?
- Определенные вещи я просто знаю, - сказал он. - хотя я
не могу тебе сказать, как.
Я рассказал ему, что мои тетки и дядья очень серьезно называли
всех птиц, каких я приносил, "фазаны".
Дон Хуан сказал, что он очень легко себе может представить,
как они называют "маленьким фазаном", и добавил
с комической мимикой, как они будут жевать его. Необычные
движения его челюстей вызвали во мне ощущение, что он действительно
пережевывает птицу вместе с костями и перьями.
- Я действительно думаю, что у тебя есть склонность к охоте,
- сказал он, глядя на меня. - а мы с тобой не за тот конец
взялись. Может быть, ты захочешь изменить свой образ жизни
для того, чтобы стать охотником.
Он напомнил мне, что я нашел с очень малой затратой сил
с моей стороны, что в мире есть для меня хорошие и плохие
места. Он добавил также, что я обнаружил специфические окраски,
связанные с ними.
- Это означает, что у тебя склонность к охоте, - провозгласил
он. - не всякий, кто попытается, найдет свои места и их
окраску в одно и то же время.
- Быть охотником звучало очень красиво и романтически. Но
для меня это был абсурд, поскольку я не интересовался охотой
как-либо в особенности.
- Тебе не нужно заботиться о том, чтобы охотиться или любить
охоту, - ответил он на мою жалобу. - у тебя есть естественная
склонность. Я полагаю, что самые лучшие охотники никогда
не любили охотиться. Они делают это хорошо и в этом все.
У меня было ощущение, что дон Хуан способен любой спор перевести
на свою дорожку, и в то же время он утверждал, что совсем
не любит разговаривать.
- Это так же, как то, что я тебе рассказывал об охотниках,
- сказал он. - совсем не обязательно, чтобы я любил разговаривать.
У меня просто есть склонность к этому, и я делаю это хорошо.
Вот и все.
Я нашел его умственную подвижность действительно необыкновенной.
- Охотники должны быть исключительно жесткими индивидуумами,
- продолжал он. - охотник очень мало оставляет случаю.
Я все время пытался убедить тебя, что ты должен научиться
жить по другому. До сих пор я не добился успеха. тебе не
за что было ухватиться. Теперь все по-другому. Я вернул
назад твой дух охотника. Может быть, через него ты переменишься.
Я протестовал, что не хочу быть охотником. Я напомнил ему,
что в самом начале я хотел, чтобы он мне просто рассказал
о лекарственных растениях, но он заставил меня уйти настолько
далеко от моей первоначальной цели, что я уже не могу ясно
вспомнить, действительно ли я хотел учиться о растениях.
- Хорошо, - сказал он. - действительно хорошо. Если у тебя
нет такой ясной картины того, что ты хочешь, ты можешь стать
более смиренным.
- Давай скажем так. Для твоих целей, в действительности,
не важно, будешь ли ты учиться о растениях или об охоте.
Ты сказал мне это сам. Ты интересуешься всем, что тебе кто-либо
может сказать. Правда?
Я сказал ему действительно так, пытаясь описать тематику
антропологии и для того, чтобы привлечь его, как своего
информатора.
Дон Хуан усмехнулся, очевидно, осознавая свой контроль над
ситуацией.
- Я охотник, - сказал он, как бы читая мои мысли. - я очень
мало оставляю случаю. Может быть, мне следует объяснить
тебе, что я учился тому, чтобы быть охотником. Я не всегда
жил так, как живу сейчас. В одной из точек своей жизни я
должен был измениться. Теперь я указываю тебе направление.
Я веду тебя. Я знаю, что я говорю. Кто-то научил меня всему
этому, я не выдумал этого сам.
- Ты хочешь сказать, что у тебя был учитель, дон Хуан?
- Скажем так, что некто учил меня охотиться так, как я хочу
научить теперь тебя, - сказал он и быстро переменил тему.
- Я думаю, что когда-то охота была одним из величайших действий,
которые мог выполнять человек. Все охотники были могущественными
людьми. И на самом деле охотник был вынужден быть могущественным,
для того, чтобы выстоять напор той жизни.
Внезапно меня охватило любопытство. Уж не говорит ли он
о времени, предшествующем завоеванию? Я начал прощупывать
его.
- Когда было то время, о котором ты говоришь?
- Давным-давно.
- Когда? Что означает давным-давно?
- Это означает давным-давно, или, может, это означает сейчас,
сегодня. Это не имеет значения. Однажды люди знали, что
охотник является лучшим из людей. Теперь не каждый это знает.
Но есть достаточное количество людей, которые знают. Я это
знаю. Однажды ты будешь знать. Понимаешь, что я имею в виду?
- Что, это индейцы-яки думают так об охотниках? Именно это
я хочу узнать.
- Не обязательно.
- А индейцы пима?
- Не все они, но некоторые.
Я назвал различные соседние группы, я хотел подбить его
к заявлению, что охота была разделяемым поверьем и практикой
особых людей. Но он избегал прямого ответа, поэтому и переменил
тему.
- Зачем ты все это делаешь для меня, дон Хуан? - спросил
я. Он снял свою шляпу и почесал виски с разыгранным замешательством.
- Я имею уговор с тобой, - сказал он мягко. - у других людей
есть такой же уговор с тобой. Когда-нибудь у тебя у самого
будет такой уговор с другими. Скажем, что сейчас мой черед.
Однажды я обнаружил, что, если я хочу быть охотником, достойным
самоуважения, то я должен изменить свой образ жизни. Обычно
я очень много хлюпал носом и жаловался. У меня были веские
причины к тому, чтобы чувствовать себя обделенным. Я индеец,
а с индейцами обращаются, как с собаками. Я ничего не мог
сделать, чтобы исправить такое положение. Поэтому все, что
мне оставалось, так это моя печаль. Но затем фортуна сжалилась
надо мной, и некто научил меня охотиться. И я понял, что
то, как я жил, не стоило того, чтобы жить... Поэтому я изменился.
- Но я счастлив своей жизнью, дон Хуан. Зачем я должен менять
ее?
Он начал петь мексиканскую песню очень мягко, а затем стал
мурлыкать ее мотив. Его голова покачивалась вверх и вниз,
следуя ритму песни.
- Ты думаешь, что ты и я равны? - спросил он резким голосом.
Его вопрос застал меня врасплох. Я ощутил странное гудение
в ушах, как если бы он действительно выкрикнул свои слова,
чего он на самом деле не сделал. Однако в его голосе был
металлический звук, который отозвался у меня в ушах.
Я поковырял в левом ухе мизинцем левой руки. Мои уши чесались
все время, и я постоянно и нервно протирал их изнутри мизинцами.
Эти движения были подрагиваниями моих рук целиком.
Дон Хуан следил за моими движениями с явной заинтересованностью.
- Ну... Равны мы? - спросил он.
- Конечно, мы равны, - сказал я.
В действительности, я оказывал снисхождение. Я чувствовал
к нему очень большое тепло, несмотря на то, что временами
я просто не знал, что с ним делать. И все же я держал в
уголке своего мозга, хотя никогда и не произносил этого,
веру в то, что я, будучи студентом университета, человеком
цивилизованного западного мира, был выше, чем индеец.
- Нет, - сказал он спокойно. - мы не равны.
- Но почему же, мы действительно равны, - запротестовал
я.
- Нет, - сказал он мягким голосом, - мы не равны. Я охотник
и воин, а ты - паразит.
У меня челюсть отвисла. Я не мог поверить, что дон Хуан
действительно сказал это. Я уронил записную книжку и оглушено
уставился на него, а затем, конечно, я разъярился.
Он взглянул на меня спокойными и собранными глазами. Я отвел
глаза, и затем он начал говорить. Он выражал свои слова
ясно. Они текли гладко и смертельно. Он сказал, что я паразитирую
за счет кого-либо другого. Он сказал, что я не сражаюсь
в своих собственных битвах, но в битвах каких-то неизвестных
людей, что я не хочу учиться о растениях или об охоте или
о чем-нибудь еще, и что его мир точных поступков и чувств,
и решений был бесконечно более эффективен, чем тот разболтанный
идиотизм, который я называю "моя жизнь".
После того, как он окончил говорить, я был нем. Он говорил
без агрессивности или недовольства, но с такой силой и в
то же время с таким спокойствием, что я даже не сердился
больше.
Мы молчали. Я чувствовал раздражение и не мог думать ни
о чем и не мог ничего подходящего сказать. Я ждал, пока
он нарушит тишину. Проходили часы. Дон Хуан постепенно становился
неподвижным, пока его тело не приобрело странную, почти
пугающую застывшесть. Его силуэт стало трудно различать
по мере того, как темнело. И, наконец, когда стало совершенно
темно вокруг нас, он слился с чернотой камней. его состояние
неподвижности было таким полным, что, казалось, он не существует
больше. Была уже полночь, когда я, наконец, понял, что он
может и будет оставаться неподвижным в этой глуши в этих
скалах, может быть, всегда, если ему так нужно. Его мир
точных поступков и чувств и решений был действительно выше
моего.
Я тихо дотронулся до его руки, и слезы полились у меня.
7. БЫТЬ НЕДОСТИЖИМЫМ
Четверг, 29 июня 1961 года.
Опять дон Хуан, как он это делал каждый день в течение почти
недели, держал меня под очарованием всяческих особых деталей
насчет поведения дичи. Сначала он объяснил, а затем разработал
ряд охотничьих тактик, основанных на том, что он называл
"повороты куропаток". Я настолько полностью ушел
в его объяснения, что прошел целый день, а я не заметил,
как бежит время. Я даже забыл съесть лэнч. Дон Хуан сделал
шутливое замечание, что это совершенно необычное для меня
- пропустить еду.
К концу дня он поймал пять куропаток в крайне хитроумную
ловушку, которую он научил меня собирать.
- Двух нам хватит, - сказал он и отпустил троих.
Затем он научил меня, как жарить куропаток. Я хотел наломать
кустарника и сделать жаровню так, как делал это мой дед,
перекладывая дичь веточками и обмазывая ее глиной. Но дон
Хуан сказал, что нет никакой нужды калечить кустарник, поскольку
мы уже убили куропаток.
Окончив есть, мы очень лениво пошли в направлении скалистого
места. Мы уселись на склон песчаникового холма, и я шутливо
сказал, что если бы он поручил все это дело мне, то я бы
зажарил все пять куропаток, и что мой шашлык был бы не хуже,
чем его жаркое.
- Без сомнения, - сказал он. - но если бы ты все это сделал,
то мы, быть может, никогда не смогли бы покинуть это место
в целости.
- Что ты имеешь в виду? - спросил я. - что бы нам помешало?
- Кусты, куропатки, все вмешалось бы.
- Я никогда не знаю, когда ты говоришь серьезно, - сказал
я.
Он сделал мне знак раздраженного нетерпения и чмокнул губами.
- У тебя ошибочное мнение насчет того, что значит говорить
серьезно,
- сказал он. - я много смеюсь, потому что я люблю смеяться.
И, однако же, все, что я говорю, смертельно серьезно, даже
если ты этого не понимаешь. Почему ты думаешь, что мир только
такой, каким ты его считаешь? Кто дал тебе право так говорить?
- Но нет никаких доказательств, что мир иной, - сказал я.
Темнело. Я думал о том, что не пора ли поворачивать к дому.
Но он. Казалось, не торопился, и я благодушествовал.
Ветер был холодным. Внезапно он сказал, что нам следует
встать и забраться на вершину холма и встать там на участке,
не поросшем кустами.
- Не бойся, - сказал он. - я твой друг, и я позабочусь о
том, чтобы ничего плохого с тобой не случилось.
- Что ты имеешь в виду? - спросил я, встревоженный.
У дона Хуана было крайне неприятное свойство перемещать
меня из спокойного благодушествования в испуг.
- Мир очень необыкновенный в это время дня, - сказал он.
- вот что я имею в виду. Что бы ты ни увидел, не пугайся.
- Что я такое увижу?
- Я еще не знаю, - сказал он, глядя вдаль в сторону юга.
Он, казалось, не тревожился. Я также смотрел в том же самом
направлении.
Внезапно он встрепенулся и указал левой рукой в сторону
темного пустынного кустарника.
- Это там, - сказал он, как если бы он чего-то ждал, и оно
внезапно появилось.
- Что там? - спросил я.
- Вон оно там, - повторил он. - смотри! Смотри!
Я ничего не видел, просто кусты.
- Теперь оно здесь, - сказал он со спешкой в голосе. - оно
здесь. Неожиданный порыв ветра ударил меня в этот момент,
и у меня начало
жечь глаза. Я смотрел в ту сторону, о которой говорилось.
Там не было абсолютно ничего, только все обычное.
- Я ничего не вижу, - сказал я.
- Ты только что ощутил это, - сказал он. - прямо сейчас.
Оно попало в твои глаза и помешало тебе видеть.
- О чем ты говоришь?
- Я намеренно привел тебя на вершину холма, - сказал он.
- мы здесь очень заметны, и что-то подходит к нам.
- Что? Ветер?
- Не просто ветер, - сказал он резко. - тебе это может казаться
ветром, потому что кроме ветра ты ничего не знаешь.
Я напрягал свои глаза, глядя в пустынные кусты. Дон Хуан
стоял молча рядом со мной, а затем пошел в ближайший чапараль
и начал отламывать большие ветки от окружающих кустов. Он
собрал восемь веток и сделал из них охапку. Он велел мне
сделать то же самое и извиниться перед растениями громким
голосом за то, что я их калечу.
Когда у нас было две охапки, он велел мне вбежать с ними
на вершину холма и лечь на спину между двумя большими камнями.
С огромной скоростью он расположил ветки моей охапки так,
чтобы они покрыли все мое тело. Затем он таким же образом
покрыл самого себя и прошептал сквозь листья, что я должен
следить, как так называемый ветер перестанет дуть после
того, как мы стали незаметными.
В этот момент, к моему изумлению, ветер действительно прекратил
дуть, как предсказывал дон Хуан. Это произошло так постепенно,
что я пропустил бы перемену, если бы сознательно не ожидал
ее. В течение некоторого времени ветер свистел сквозь листья
над моим лицом, а затем постепенно все вокруг нас стихло.
Я прошептал дону Хуану, что ветер перестал, и он прошептал
в ответ, что я не должен делать никаких резких звуков и
движений, потому что то, что я называю ветром, было совсем
не ветром, а чем-то таким, что имеет свою собственную волю
и действительно может нас узнать.
От нервозности я засмеялся.
Приглушенным голосом дон Хуан обратил мое внимание на тишину
вокруг нас и прошептал, что он собирается встать, и что
я должен последовать за ним, сложив ветви осторожно слева
от себя. Мы поднялись одновременно. Дон Хуан некоторое время
смотрел вдаль в сторону юга, а затем резко повернулся и
обратился лицом на запад.
- Ищейка, действительно, ищейка, - пробормотал он, указывая
в сторону юго-запада.
- Смотри, смотри! - подтолкнул он меня.
Я смотрел со всей интенсивностью, на какую был только способен.
Я хотел увидеть то, что он говорит, но не видел совершенно
ничего. Или, скорее, я не видел ничего такого, чего бы я
не видел раньше. Там были только кусты, которые шелестели
от мягкого ветра.
- Это здесь, - сказал дон Хуан. В этот момент я почувствовал
удар ветра прямо в лицо. Казалось, что ветер действительно
начал дуть после того, как мы встали. Я не мог в это поверить.
Должно было быть какое-нибудь логическое объяснение этому.
Дон Хуан мягко усмехнулся и сказал, чтобы я не утруждал
свои мозги, пытаясь подвести под это разумную причину.
- Давай соберем еще веток, - сказал он. - я терпеть не могу
делать это с маленькими растениями, но мы должны остановить
тебя.
Он поднял ветки, которые мы использовали для того, чтобы
укрываться, и навалил на них камней и земли. Затем, повторив
все те же движения, которые мы делали раньше, каждый из
нас наломал по восемь новых веток. Тем временем ветер продолжал
дуть непрерывно. Я мог чувствовать, как он топорщит волосы
у меня на висках. Дон Хуан прошептал, что после того, как
он меня покроет, я не должен делать ни малейшего движения
или звука. Он очень быстро разложил ветки поверх моего тела,
а затем лег и покрыл себя тоже.
В таком положении мы оставались минут двадцать и за это
время произошло необычайное явление. Ветер опять изменился
с резкого и порывистого до едва заметной вибрации.
Я задерживал дыхание, ожидая сигнала дона Хуана. В определенный
момент он мягко снял с себя ветви. Я сделал то же самое,
и мы встали. Вершина холма была совершенно спокойна. Лишь
едва заметные мягкие колыхания листьев наблюдались в окружающем
чапарале. Глаза дона Хуана пристально смотрели на кусты,
находящиеся к югу от нас.
- Снова он там! - воскликнул он громким голосом.
- Я невольно подпрыгнул, чуть не потеряв равновесия, а он
приказал мне громким и повелительным голосом смотреть.
- Что я должен увидеть? - спросил я в отчаянии.
Он сказал, что это ветер или что бы там ни было, было как
облако или как смерч, который находится на некотором расстоянии
поверх кустов, прокладывая себе путь на вершину холма, где
мы находились.
Я увидел колыхание кустов в отдалении.
- Вон он идет, - сказал дон Хуан мне в ухо. - смотри, как
он ищет нас.
Как раз в это время сильный устойчивый порыв ветра ударил
мне в лицо, как он ударял меня раньше. На этот раз, однако,
моя реакция была другой. Я был перепуган. Я не видел того,
о чем говорил дон Хуан, но я видел весьма загадочную волну,
колыхавшую кусты. Я не хотел поддаваться своему страху и
намеренно придумывал всякого рода подходящие объяснения.
Я говорил сам себе, что здесь должны быть постоянные воздушные
течения в этом районе, и дон Хуан, будучи в совершенстве
знаком со всей этой местностью, не только знал о них, но
и был способен умственно рассчитать их появление. Все, что
ему оставалось делать, это лечь, считать и ждать, пока ветер
стихнет. А как только он вставал, то ему опять-таки оставалось
ждать его появления.
Голос дона Хуана сбил меня с моих умственных рассуждений.
Он говорил мне, что время уходить. Я заупрямился. Я хотел
остаться, чтобы убедиться, что ветер стихнет.
- Я ничего не видел, дон Хуан, - сказал я.
- И все же ты заметил что-то необычное.
- Может быть, тебе опять следует рассказать мне, что я должен
был заметить.
- Я уже рассказывал тебе, - сказал он. - нечто, что прячется
в ветви и выглядит, как смерч, облако, туман, лицо, которое
все время вращается.
Дон Хуан сделал жест своими руками, чтобы изобразить горизонтальное
и вертикальное движения.
- Оно движется в определенном направлении, - продолжал он.
- оно или перекатывается или вращается. Охотник должен все
это знать для того, чтобы двигаться правильно.
Я хотел посмеяться над ним, но он, казалось, так упорно
отстаивал свою точку зрения, что я не посмел. Он взглянул
на меня на секунду, и я отвел глаза.
- Верить в то, что мир вокруг нас только такой, как ты думаешь,
глупо, - сказал он. - мир - это загадочное место, особенно
в сумерках.
Он кивнул в сторону ветра движением подбородка.
- Этот может следовать за нами, - сказал он. - он может
утомить нас, или он может даже убить нас.
- Это ветер?
- В это время дня, в сумерках, нет ветра. В это время есть
только сила.
Мы сидели на вершине холма в течение часа. Все это время
ветер дул сильно и непрерывно.
Пятница, 30 июня 1961 года.
Во второй половине дня, после еды мы с доном Хуаном вышли
во двор перед его дверью. Я сел на свое "пятно"
и начал работать над моими записками. Он лег на спину, сложив
руки на животе. Мы оставались дома в течение всего дня из-за
"ветра". Дон Хуан объяснил, что мы побеспокоили
ветер намеренно и что лучше не валять с этим дурака. Мне
даже пришлось спать, покрытым ветками.
Внезапный порыв ветра заставил дона Хуана подняться одним
невероятно бодрым прыжком.
- Проклятие, - сказал он. - ветер ищет тебя.
- На это я не покупаюсь, дон Хуан, - сказал я, смеясь, -
действительно, нет.
Я не был упрям. Я просто считал невозможным принять идею
того, что ветер имеет свою собственную волю и ищет меня,
или что он действительно замечал нас и бросался к нам на
вершину холма. Я сказал, что идея "ветра, имеющего
свою волю", была идеей из мира, который был довольно
упрощенным.
- Что же тогда такое ветер? - спросил он вызывающим тоном.
Я терпеливо объяснил ему, что массы горячего и холодного
воздуха продуцируют различные давления и что давление заставляет
массы воздуха двигаться вертикально и горизонтально. У меня
заняло довольно много времени объяснение всех деталей основ
метеорологии.
- Ты считаешь, что все, что можно сказать о ветре, так это
только горячий и холодный воздух? - спросил он тоном замешательства.
- Боюсь, что это так, - сказал я, молчаливо наслаждаясь
своим триумфом.
Дон Хуан казался оглушенным. Но затем он взглянул на меня
и стал громко хохотать.
- Твои мнения всегда окончательные мнения, - сказал он с
оттенком сарказма. - они всегда твое последнее слово, разве
не так? Для охотника, однако, твое мнение сплошная чушь.
Нет никакой разницы, будет ли давление один, два или десять.
Если бы ты жил среди дикой природы, то ты бы знал, что в
сумеречное время ветер становится силой. Охотник, который
стоит своей воли, знает это и действует соответственно.
- Как он действует?
- Он использует сумерки и силу, скрытую в ветре.
- Как?
- Если ему это удобно, охотник прячется от силы, накрыв
себя и оставаясь неподвижным, пока сумерки не минуют. И
сила окутывает его своей защитой.
Дон Хуан сделал знак, как бы обертывая что-то своими руками.
- Ее защита похожа на...
Он сделал паузу, подыскивая слово, и я предложил "кокон".
- Правильно, - сказал он. - защита силы окутывает тебя как
бы в кокон. Охотник может оставаться на открытом месте и
никакая пума и никакой койот, и никакой звук не сможет потревожить
его. Горный лев может подойти к самому носу охотника и обнюхать
его, и если охотник останется неподвижен, горный лев уйдет.
Могу тебе это гарантировать.
Если охотник, с другой стороны, хочет быть замеченным, то
все, что он должен делать, заключается в том, чтобы встать
на вершине холма в сумерках, и сила будет следовать за ним
и искать его всю ночь. Поэтому, если охотник хочет всю ночь
путешествовать или если он хочет оставаться бодрствующим,
он должен сделать себя доступным ветру.
В этом заключается секрет великих охотников. Быть доступным
или недоступным на нужном повороте дороги.
Я ощутил легкое замешательство и попросил его повторить.
Дон Хуан очень терпеливо объяснил, что он использовал сумерки
и ветер для того, чтобы указать на исключительную важность
переходов от того, чтобы спрятаться, к тому, чтобы показывать
себя.
Ты должен научиться сознательно становиться доступным и
недоступным,
- сказал он. - так, как твоя жизнь течет сейчас, ты безрассудно
доступен во всякое время.
Я запротестовал. У меня было такое чувство, что моя жизнь
становится все более и более секретной. Он сказал, что я
не понял того, о чем он говорит, и что быть недоступным
не означает прятаться или быть секретным, а значит быть
недостижимым.
- Давай я это скажу по-другому, - продолжал он терпеливо.
- нет никакой разницы, прячешься ты или нет, если каждый
знает, что ты прячешься.
Твои проблемы как раз сейчас исходят из этого. Когда ты
прячешься, всякий знает, что ты прячешься, а когда ты не
прячешься, то ты доступен, и любой может ткнуть в тебя.
Я начал чувствовать какую-то угрозу и поспешил защитить
себя.
- Не беспокойся, - сухо сказал дон Хуан, - в этом нет нужды.
Мы - дураки, все мы, и ты не можешь быть другим. Однажды
в моей жизни я так же, как и ты, сделал себя доступным и
делал это вновь и вновь, пока во мне ничего не осталось,
кроме плача. И все это я делал точно так же, как и ты.
Дон Хуан на секунду обхватил меня, а затем громко вздохнул.
- Я был моложе тебя, однако, - продолжал он. - но однажды
с меня было довольно, и я переменился. Скажем, что однажды,
когда я становился охотником, я узнал секрет того, как быть
доступным или недоступным.
Я сказал ему, что все, что он говорит, проходит мимо меня.
Я действительно не могу понять, что он хочет сказать, говоря
"быть доступным". Он использовал испанские идиоматические
выражения "понерсе аль альканс" и "понерсе
эн эль медио дель самино", "поместить себя в пределах
досягаемости" и "поместить себя на середине шоссе".
Уйти с середины шоссе, по которому идут машины. Ты весь
там, поэтому нет пользы от того, чтобы прятаться. Ты весь
там, поэтому ты будешь только воображать, что ты спрятался.
Находиться на середине дороги означает, что каждый прохожий
и проезжающий наблюдает за тем, как ты приходишь и уходишь.
Его метафора была интересна, но в то же время она была расплывчатой.
- Ты говоришь загадками, - сказал я.
Он секунду пристально смотрел на меня, а затем стал мурлыкать
мелодию. Я выпрямил спину и насторожился. Я уже знал, что
когда дон Хуан мурлычет мексиканскую мелодию, он собирается
чем-нибудь оглушить меня.
- Эй, - сказал он, улыбаясь и уставясь на меня, - что стало
с твоей подружкой блондинкой? С той девушкой, которая когда-то
тебе действительно нравилась?
Должно быть, я взглянул на него, как поставленный в тупик
идиот. Он рассмеялся с большим облегчением. Я не знал, что
сказать.
- Ты рассказал мне о ней, - сказал он ободряюще.
Но я не помнил, чтобы я когда-нибудь рассказывал ему о ком-либо,
а уж тем более о блондинке.
- Никогда ничего подобного я тебе не говорил, - сказал я.
- Ну, конечно, говорил, - сказал он, как бы отказываясь
от спора.
Я хотел возразить, но он остановил меня, сказав, что не
имеет значения, откуда он о ней узнал, и что важным является
тот момент, что она мне понравилась.
Я ощутил волну враждебности по отношению к нему из-за того,
что он лезет внутрь меня.
- Не упрямься, - сказал дон Хуан сухо. - пришло время, чтобы
ты порвал свое чувство важности.
- У тебя когда-то была женщина, очень дорогая женщина, и
однажды ты ее потерял.
Я стал раздумывать, когда же это я рассказал о ней дону
Хуану, и пришел к выводу, что никогда такой возможности
не было. И однако же я мог. Каждый раз, когда он ехал со
мной в машине, мы всегда непрестанно разговаривали с ним.
Я не помню всего, о чем мы с ним говорили, потому что не
мог записывать, ведя машину. Каким-то образом я почувствовал
себя спокойнее, прийдя к таким заключениям. Я сказал ему,
что он прав. Была очень важная блондинка в моей жизни.
- Почему она не с тобой? - спросил он.
- Она ушла.
- Почему?
- Было много причин.
- Не так много было причин. Была только одна. Ты сделал
себя слишком доступным.
Я очень хотел узнать, что он имеет в виду. Он опять зацепил
меня. Он, казалось, понимал эффект своих слов и сложив губы
бантиком, скрыл предательскую улыбку.
- Всякий знал о вас двоих, - сказал он с непоколебимым убеждением.
- Разве это было неправильно?
- Это было смертельно неправильно. Она была прекрасным человеком.
Я испытал искреннее чувство, что его угадывание впотьмах
было неприятным мне, особенно тот факт, что он всегда делает
свои заявления с такой уверенностью, как если бы он сам
был там и все это видел.
- Но это правда, - сказал он с обезоруживающей невинностью.
- я "видел" все это. Она была прекрасной личностью.
Я знал, что спорить бессмысленно, но сердился на него за
то, что он коснулся больного места в моей жизни, и сказал,
что девушка, о которой мы говорим, совсем не была таким
прекрасным человеком, в конце-концов, и, что, по моему мнению,
она была скорее слабой.
- Как и ты, - сказал он спокойно. - но это не важно. Что
здесь важно, так это то, что ты ее всюду искал. Это делает
ее особой личностью в твоем мире. А для особых личностей
мы должны иметь только прекрасные слова.
Я был раздражен. Огромная печаль начала охватывать меня.
- Что ты делаешь со мной, дон Хуан? - спросил я. - ты всегда
добиваешься успеха, стараясь сделать меня грустным, зачем?
- Теперь ты индульгируешь, ударяясь в сентиментальность,
- сказал он с обвинением.
- В чем тут все-таки дело, дон Хуан?
- Быть недостижимым, вот в чем дело, - заявил он. - я вызвал
в тебе воспоминания об этой личности только как средство
прямо показать тебе то, что я не мог показать тебе с помощью
ветра.
- Ты потерял ее потому, что ты был достижим. Ты всегда был
достижимым для нее и твоя жизнь была сплошным размеренным
распорядком.
- Нет, - сказал я. - ты неправ. Моя жизнь никогда не была
распорядком.
- Она была распорядком и есть сейчас, - сказал он догматично.
- это не обычный распорядок, поэтому возникает впечатление,
что его нет и что это не распорядок, но уверяю тебя, что
он есть.
Я хотел уйти в хандру и погрузиться в печальные мысли. Но
каким-то образом его глаза беспокоили меня. Они, казалось,
все время толкали меня.
- Искусство охотника состоит в том, чтобы быть недостижимым,
- сказал он. - в случае с блондинкой это значило бы, что
ты должен был стать охотником и встречать ее осторожно,
не так, как ты это делал. Ты оставался с ней день за днем,
пока единственное чувство, которое осталось, была скука,
правда?
Я не отвечал. Я чувствовал, что ответа не требуется. Он
был прав.
- Быть недостижимым означает, что ты касаешься мира вокруг
себя с осторожностью. Ты не съедаешь пять куропаток, ты
ешь одну. Ты не калечишь растения только для того, чтобы
сделать жаровню. Ты не подставляешь себя силе ветра, если
это не является оправданным. Ты не используешь людей и не
давишь на них, пока они не сморщиваются в ничто, особенно
те люди, которых ты любишь.
- Я никогда никого не использовал, - сказал я искренне.
Но дон Хуан утверждал, что я это делал и поэтому я могу
теперь тупо утверждать, что я устал от людей, и они мне
надоели.
- Быть недоступным означает, что ты намеренно избегаешь
того, чтобы утомлять себя и других, - продолжал он. - это
означает, что ты не голоден и не в отчаянии, как тот несчастный
выродок, который чувствует, что он уже больше никогда не
будет есть и поэтому пожирает всю пищу, которую только может,
пять куропаток.
Дон Хуан определенно бил меня ниже пояса. Я засмеялся, и
это, казалось, доставило ему удовольствие. Он слегка коснулся
моей спины.
- Охотник знает, что он заманит дичь в свои ловушки еще
и еще, поэтому он не тревожится. Тревожиться, значит становиться
доступным, безрассудно доступным. И как только ты начинаешь
тревожиться, ты в отчаянии цепляешься за что-нибудь. А как
только ты за что-нибудь уцепился, то ты уже обязан устать
или утопить того или то, за что ты цепляешься.
Я рассказал ему, что в моей повседневной жизни совершенно
невозможно быть недоступным. Я доказывал, что для того,
чтобы функционировать, я должен быть в пределах досягаемости
всякого, у кого есть ко мне дело.
- Я уже говорил тебе, что быть недоступным не означает прятаться
или быть секретным, - сказал он спокойно. - точно так же
это не означает, что ты не можешь иметь дела с людьми. Охотник
пользуется своим миром с осторожностью и с нежностью, вне
зависимости от того, будь это мир вещей, растений, животных,
людей или силы. Охотник интимно обращается со своим миром,
и все же он недоступен для этого самого мира.
- Это противоречиво, - сказал я. - он не может быть недоступен,
если он там, в своем мире, час за часом, день за днем.
- Ты не понял, - сказал дон Хуан терпеливо. - он недоступен,
потому что он не выжимает свои мир из его формы. Он касается
его слегка, остается там столько, сколько ему нужно и затем
быстро уходит, не оставляя следов.
|
