5.
ОРДА РАЗГНЕВАННЫХ МАГОВ
Мы были в городе на рассвете. Тут я занял место за рулем
и повел машину прямо к тому дому. Квартала за два до места
Горда попросила меня остановить машину. Она вышла из машины
и пошла пешком по высокому тротуару.
Один за другим все вышли из машины и последовали за Гордой.
Паблито подошел ко мне и сказал, что мне надо оставить машину
на площади, в одном квартале отсюда. Что я и сделал.
В тот момент, когда я увидел, что Горда поворачивает за
угол, я понял, что с ней что-то не в порядке. Она была необычайно
бледна. Она подошла ко мне и сказала, что собирается пойти
послушать утреннюю мессу. Лидия тоже захотела пойти. Они
обе пересекли площадь и вошли в церковь.
Паблито, Нестор и Бениньо были мрачны, какими я их еще никогда
не видел. Роза была напугана, рот был полуоткрыт, глаза,
не мигая, смотрели в сторону дома. Только Жозефина сияла.
Она запанибрата шлепнула меня по спине.
- Ты все-таки добился своего, негодник! - воскликнула она.
- ты-таки снял сургуч с этих сукиных детей.
Она смеялась, пока чуть не задохнулась.
- Это то место, Жозефина? - спросил я.
- Конечно, - сказала она. - Горда в то время всегда ходила
в церковь. Она была заядлой богомолкой.
- Ты помнишь вон тот дом? - спросил я, указывая ей на него.
- Это дом Сильвио Мануэля, - сказала она.
Все мы подпрыгнули, услышав это имя. Я почувствовал что-то
похожее на то, как если бы через мои колени прошел электрический
ток. Это имя определенно не было мне знакомо, и тем не менее
мое тело подскочило, услышав его. Сильвио Мануэль - такое
редкое имя, такой текучий звук.
Трое Хенарос и Роза были столь же ошеломлены, как и я.
Я заметил, что они бледны. Судя по тому, что я чувствовал,
я должен был быть таким же бледным, как и они.
- Кто такой Сильвио Мануэль? - ухитрился я, наконец, спросить
Жозефину.
- Теперь ты поймал меня, - сказала она. - я не знаю.
Она ретировалась, сказав, что она сумасшедшая и ничего из
того, что она говорит, нельзя принимать всерьез. Нестор
попросил ее рассказать все, что она помнит.
Жозефина попробовала думать, но она была не тем человеком,
кто бывает эффективен, когда на него давят. Я знал, что
она куда лучше ответит, если ее не спрашивать. Я предложил
поискать булочную или какое-нибудь другое место, где можно
поесть.
- Мне в этом доме не позволяли многого делать, вот что я
помню, - сказала Жозефина совершенно внезапно.
Она посмотрела вокруг, как бы ища чего-то и ориентируясь.
- Чего-то не хватает тут! - воскликнула она. - тут совсем
не так бывало.
Я попытался помочь ей, задавая вопросы, которые считал подходящими,
такие, как: не отсутствуют ли какие-нибудь дома, или окраска
каких-либо домов изменилась, или, может быть, новые дома
появились; но Жозефина не могла вспомнить, что именно изменилось.
Мы пошли в булочную и купили сладких рогаликов. Когда мы
возвращались на площадь, чтобы дождаться Горду и лидию,
Жозефина внезапно стукнула себя по лбу, как если бы ей в
голову пришла идея.
- Я знаю, чего не хватает! - крикнула она. - этой глупой
стены тумана. Она тогда была все время здесь. Теперь ее
нет.
Тут все заговорили сразу, расспрашивая про стену, но Жозефина
беззаботно продолжала говорить свое, как будто нас здесь
не было:
- Это была стена тумана, которая тянулась повсюду, до самого
неба, - сказала она. - она была прямо здесь. Она сводила
меня с ума. Правильно, черт возьми! Я не была такой уж чокнутой,
пока эта стена не свела меня с ума. Я видела ее хоть с закрытыми,
хоть с открытыми глазами. Я думала, что эта стена преследует
меня.
На минуту Жозефина потеряла свое естественное оживление.
Взгляд отчаяния появился в ее глазах. Я видел такой взгляд
у людей, которые проходили через психиатрический стресс.
Я поспешил предложить ей съесть рогалик. Она тотчас же успокоилась
и начала его есть.
- Что ты обо всем этом думаешь, Нестор? - спросил я.
- Я боюсь, - сказал он мягко.
- Ты что-нибудь помнишь?
Он отрицательно потряс головой. Движением бровей я задал
тот же вопрос Паблито и Бениньо. Они также покачали головами,
говоря "нет".
- А как ты, Роза? - спросил я.
Роза подскочила, услышав, что я обращаюсь к ней. Она, казалось,
потеряла способность разговаривать. Она держала сладкий
рогалик в руке и пристально на него смотрела, как будто
определяя, что с ним следует делать.
- Конечно, она помнит, - сказала Жозефина, смеясь. - но
она до смерти перепугалась. Разве вы не видите, что она
даже глазами и ушами писается.
Жозефина, казалось, считала свое заявление великолепной
шуткой. Она согнулась от смеха пополам и уронила на землю
рогалик. Она подняла его, обтерла и съела.
- Сумасшедшие едят все, - сказала она, похлопывая меня по
спине. Нестору и Паблито, казалось, было неудобно за паясничанье
Жозефины. Паблито же был доволен. В его глазах светилось
восхищение. Он потряс головой и прищелкнул языком, как бы
не в силах поверить в такое великолепие.
- Пойдем к дому, - подтолкнула нас Жозефина. - я расскажу
вам там всякое.
Я сказал, что нам надо подождать Горду и лидию. К тому же
было еще слишком рано беспокоить ту очаровательную даму,
которая в этом доме жила. Паблито сказал, что уже бывал
в этом городе по своим плотницким делам и знает дом, где
проезжих кормят обедом. Жозефина не хотела ждать. Ей было
все равно, идти к дому или есть.
Я высказался за завтрак и попросил розу зайти в церковь
и позвать Горду и лидию, но Бениньо вызвался галантно подождать
их, а затем отвести к месту завтрака. Очевидно, он тоже
знал, где оно находится.
Паблито не повел нас туда прямо. Вместо этого, по моей просьбе,
он сделал большой крюк. На окраине города был большой мост,
и я хотел его осмотреть. Я видел его из машины в тот день,
когда приезжал сюда с Гордой. Его структура была, видимо,
колониальной. Мы взошли на мост и затем внезапно остановились
на середине его. Я спросил человека, который там стоял,
очень ли старый этот мост. Он сказал, что видит его всю
жизнь, а ему уже за пятьдесят. Я думал, что этот мост лишь
для меня одного имеет столь притягательную силу, но, наблюдая
за другими, вынужден был заключить, что на них он воздействует
тоже. Нестор и Роза тяжело дышали, им не хватало воздуха.
Паблито схватился за Жозефину. Она тоже, в свою очередь,
цеплялась за меня.
- Ты что-нибудь помнишь, Жозефина? - спросил я.
- Этот дьявол, Сильвио Мануэль, находится на той стороне
моста, - сказала она, показывая на противоположный берег
в каких-нибудь десяти метрах от нее.
Я посмотрел в глаза розе, и она утвердительно кивнула головой,
прошептав, что однажды она уже пересекала этот мост в великом
страхе и что на том конце что-то ждало ее, чтобы сожрать.
Оба мужчины не были помощниками. Они смотрели на меня в
полном замешательстве. Каждый сказал, что он без всяких
причин очень боится. Я должен был согласиться с ними. Я
чувствовал, что за все деньги в мире не соглашусь пересечь
ночью этот мост. Я не знал, почему.
- Что ты еще помнишь, Жозефина? - спросил я.
- Сейчас мое тело очень напугано, - сказала она. - я больше
ничего не могу вспомнить. Этот дьявол, Сильвио Мануэль,
всегда находится в темноте. Спроси у розы.
Движением головы я попросил розу говорить. Она три-четыре
раза утвердительно кивнула головой, но не смогла произнести
ни слова. Напряжение, которое я сам испытывал, было беспричинным,
но реальным. Все мы стояли на этом мосту, на самой его середине,
неспособные сделать ни одного шага в том направлении, которое
указывала Жозефина. Наконец Жозефина перехватила инициативу
и повернула назад. Мы пошли назад в центр города. Паблито
привел нас к большому дому. Горда, Лидия и Бениньо уже ели.
Они даже заказали пищу для нас. Я не был голоден. Паблито,
Нестор и Бениньо были в оцепенении. Жозефина ела с удовольствием.
За столом царило мрачное молчание. Каждый избегал моего
взгляда, когда я пытался начать разговор.
После завтрака мы прошли к тому дому. Никто не произнес
ни слова. Я постучал и, когда дама открыла мне, объяснил,
что мне хочется показать ее дом своим друзьям. Она секунду
колебалась.
Горда дала ей немного денег и извинилась за то, что мы беспокоим
ее. Жозефина отвела нас прямо в заднюю половину дома. Я
не видел этой
части дома, когда был здесь в прошлый раз.
Там был мощеный дворик с комнатами, расположенными вокруг
него. Громоздкий сельскохозяйственный инвентарь хранился
в крытых коридорах. У меня было такое чувство, что я уже
видел этот дворик, когда тут не было этого хлама. С каждой
стороны дворика было по две комнаты. Нестор, Паблито и Бениньо,
казалось, были на грани того, чтоб физически заболеть. Горда
обливалась потом. Она села с Жозефиной в альков в одной
из стен, в то время, как Лидия с розой вошли в одну из комнат.
Внезапно Нестор, казалось, захотел что-то найти и вошел
в другую комнату. Так же сделали и Паблито с Бениньо.
Я остался один с дамой - хозяйкой дома. Я хотел заговорить
с ней, задать вопросы, спросить, знала ли она Сильвио Мануэля,
но я не смог наскрести энергии для разговора. Мой живот,
казалось, завязывался узлами. С моих рук капал пот.
Что подавляло меня, так это ощутимая печаль, тоска по чему-то
отсутствующему, несформулированному.
Я не мог этого вынести. Я уже собирался попрощаться с дамой
и выйти из дома, когда ко мне подошла Горда. Она прошептала,
что нам следует посидеть немного в большой комнате, примыкающей
к холлу, отделенному от дворика. Комната была видна с того
места, где мы стояли. Мы пошли туда и вошли внутрь. Это
была очень большая комната, пустая, с высоким сводчатым
потолком, темная и хорошо проветриваемая. Горда позвала
в комнату всех. Дама посмотрела на нас, но сама внутрь не
вошла. Каждый, казалось, в точности знал, где ему следует
сидеть. Хенарос уселись справа от двери в одной стороне
комнаты, а Горда и сестренки сели слева, с другой стороны.
Они уселись вплотную к стенам. Хотя мне хотелось бы сесть
рядом с Гордой, я сел в центре комнаты. Это место казалось
мне правильным. Я не знаю, почему, но наши места, казалось,
определял какой-то высший порядок. Пока я там сидел, волна
странных чувств напала на меня. Я был пассивен и расслаблен.
Я сам себе казался экраном движущихся картин, где проецировались
чужие чувства печали и тоски. Однако не было ничего, что
я мог бы узнать, как точную память. Мы оставались в этой
комнате более часа. К концу я уже чувствовал, что готов
открыть источники неземной печали, заставлявшей меня плакать
почти неконтролируемо. Но затем, так же невольно, как мы
там уселись, мы встали и покинули дом. Мы даже не поблагодарили
даму и не попрощались с нею.
На площади мы сгрудились вместе. Горда сразу же заявила,
что поскольку она бесформенна, то она все еще несет ответственность.
Она сказала, что занимает такую позицию из-за тех заключений,
к которым она пришла в доме Сильвио Мануэля. Горда, казалось,
ждала замечаний. Молчание остальных было для меня невыносимо.
Я должен был сказать что-нибудь в конце концов.
- К каким заключениям ты пришла в этом доме, Горда? - спросил
я.
- Думаю, все знают, к каким, - высокомерным тоном сказала
она.
- Мы этого не знаем, - сказал я, - никто пока ничего не
сказал.
- Мы знаем, что нам и не надо разговаривать, - сказала Горда.
Я настаивал на том, что такие важные вещи я не могу принять
так просто, как само собой разумеющееся. Нам надо поговорить
о наших чувствах. Что касается меня самого, то все, что
я оттуда вынес, это опустошительное чувство печали и отчаяния.
- Нагваль Хуан Матус был прав, - сказала Горда. - мы должны
были посидеть в том месте, чтобы освободиться. Я свободна
теперь. Я не знаю, что произошло, но что-то было снято с
меня, пока я там сидела.
Трое женщин с ней согласились. Трое мужчин - нет. Нестор
сказал, что он был на грани того, чтобы вспомнить действительные
лица, но что вне зависимости от того, как усердно он старался
очистить свое поле зрения, что-то перекрывало его. Все,
что он испытал, было чувством тоски и печали оттого, что
он все еще находится в этом мире.
- Видишь, что я имею в виду, Горда? - сказал я.
Она, казалось, была недовольна. Она так надулась, как никогда
на моей памяти. Или же я видел ее такую надутую когда-то
раньше?
Она выступала перед группой. Я не мог уделять внимания тому,
что она говорит. Я углубился в воспоминание, которое было
бесформенным, но почти достижимым для меня. Чтобы эти воспоминания
продолжались, я, казалось, нуждался в постоянном потоке
слов Горды. Я был прикреплен к звуку ее голоса, к ее гневу.
В какой-то момент, когда она начала остывать, я заорал на
нее, что она строит из себя шишку. Она действительно взволновалась.
Я следил за ней какое-то время. Я вспоминал другую Горду,
другое время: сердитую толстую Горду, толкавшую меня в грудь
кулаками. Я вспомнил, как смеялся над ее гневом, потешаясь
над ней, как над ребенком. Воспоминание окончилось в тот
момент, когда замолк голос Горды. Она, казалось, поняла,
что я делал.
Я обратился ко всем им и сказал, что мы находимся в опасном
положении: что-то неизвестное нависло над нами.
- Оно не нависло над нами, - сухо сказала Горда, - оно нас
уже ударило. Я полагаю, ты знаешь, что это.
- Я не знаю и полагаю, что говорю не только за себя, но
и за остальных мужчин, - сказал я.
Трое Хенарос согласились кивком головы.
- Мы жили в этом доме, пока мы были на левой стороне, -
объяснила Горда. - я любила сидеть в том алькове и плакать,
потому что не знала, что делать. Я думаю, что если бы осталась
в этой комнате чуть дольше, то вспомнила бы все, но что-то
вытолкнуло меня оттуда. Я также сидела обычно в той комнате,
когда там бывали еще люди. Но я не могу вспомнить их лица.
Но другие вещи прояснялись, пока я там сидела сегодня. Я
бесформенная. Ко мне приходит все. И плохое и хорошее. Я,
например, схватила свое старое раздражение и желание браниться.
Но также я выхватила и кое-что другое, хорошее.
- Я тоже, сказала Лидия хриплым голосом.
- Что это за хорошие вещи? - спросил я.
- Я думаю, что неправа в своей ненависти к тебе, - сказала
Лидия. - моя неприязнь не дает мне улететь. Так мне говорили
все в той комнате, и мужчины, и женщины.
- Что за мужчины и что за женщины? - спросил Нестор испуганно.
- Я там была, когда они были там. Это все, что я знаю, -
повторила она.
- А ты, Горда? - спросил я.
- Я уже говорила тебе, что не могу вспомнить какие-либо
лица или что-либо специфическое, - сказала она, - но одно
я знаю: что бы мы ни делали в этом доме - это было на левой
стороне. Мы пересекали или кто-то заставлял пересекать нас
параллельные линии. Те непонятные воспоминания, что к нам
приходят, идут из того времени, из того мира.
Без какой-либо словесной договоренности мы покинули площадь
и направились к мосту. Лидия и Горда побежали впереди нас.
Когда мы их нагнали, то обнаружили, что они стоят на том
самом месте, где раньше оставались мы.
- Сильвио Мануэль - это тьма, - прошептала Горда мне с глазами,
прикованными к противоположной стороне моста.
Лидия тряслась. Она тоже попыталась заговорить со мной,
но я не мог понять, что она бормочет.
Я подтолкнул их обратно, прочь с моста. Кругом шло множество
людей, но никто не уделял нам никакого внимания. Мы сели
на землю в нескольких метрах от моста. Я думал, что если
мы сможем собрать по крупицам все, что каждый из нас знает
об этом месте, то мы сможем составить что-либо, что поможет
нам решить нашу дилемму.
- Кто такой Сильвио Мануэль? - спросил я Горду.
- Я никогда до этого не слышала этого имени, - сказала она.
- я не знаю этого человека, и в то же время я знаю его.
Что-то похожее на волны находит на меня, когда я слышу это
имя. Жозефина назвала мне это имя, когда мы были в доме.
С той самой минуты разное стало приходить мне на ум и на
язык, само собой, как у Жозефины. Никогда не думала, что
доживу до такого, чтобы оказаться похожей на Жозефину.
- Почему ты говоришь, что Сильвио Мануэль - это темнота?
- спросил я.
- Представления не имею, - сказала она. - однако все мы
здесь знаем, что это правда.
Она подтолкнула женщин, чтобы те заговорили. Никто не произнес
ни слова. Я выбрал розу. Она собиралась что-то сказать три-четыре
раза. Ее тельце содрогнулось.
- Мы пересекли этот мост и Сильвио Мануэль ждал нас на той
стороне, - сказала она еле слышным голосом. - я шла последней.
Когда он пожирал остальных, я слышала их вопли. Я хотела
убежать, но этот дьявол, Сильвио Мануэль, был с обеих сторон
моста. Некуда было спастись.
Горда, Лидия и Жозефина согласились. Я спросил, было ли
это прямым и точным воспоминанием о чем-то или простым ощущением.
Горда сказала, что для нее это было в точности так, как
сказала Роза: совершенно ясным воспоминанием. Остальные
двое с ней согласились.
Я недоумевал, что же было с людьми, живущими у моста. Если
женщины кричали так, как рассказывала Роза, то прохожие
должны были это слышать. Вопли вызвали бы тревогу. На секунду
я почувствовал, что весь город должен был быть в заговоре.
Озноб прошел по моему телу. Я повернулся к Нестору и прямо
выразил все, что чувствовал.
Нестор сказал, что нагваль Хуан Матус и Хенаро были действительно
воинами высших достоинств, и, как таковые, они были совсем
одинокими существами. Их контакты с людьми были один-на-один.
Не было такой возможности, чтобы целый город или хотя бы
люди, живущие около моста, с ними стакнулись. Для того,
чтобы это было возможно, все эти люди должны были бы быть
воинами - вероятность крайне ничтожная.
Жозефина с ухмылочкой начала кружить вокруг меня.
- У тебя определенно есть нахальство, - сказала она. - притворяешься,
что ничего не знаешь, а сам был здесь. Это ты привел нас
сюда! Это ты толкал нас на этот мост! - в глазах женщин
зажглась угроза.
Я повернулся к Нестору за помощью.
- Я ничего не помню, - сказал он. - это место меня пугает.
Вот все, что я знаю.
С моей стороны обращение к Нестору было блестящим маневром.
Женщины набросились на него.
- Конечно, ты не помнишь! - визжала Жозефина. - все мы были
здесь. Что ты за глупый осел?!
Мои расспросы требовали порядка. Я увел их прочь от моста.
Я думал, что, будучи активными людьми, они смогут более
расслабиться, если будут двигаться и разговаривать на ходу
вместо того, чтобы сидеть на месте, как предпочел бы я.
Когда мы пошли, гнев женщин утих так же внезапно, как и
возник.
Лидия и Жозефина стали еще более разговорчивыми. Они вновь
и вновь высказывали свое чувство, что Сильвио Мануэль был
пугающей фигурой.
Тем не менее никто из них не припомнил, чтобы физически
потерпел какой-нибудь урон. Они только помнили, что были
парализованы страхом. Роза не сказала ни слова, но знаками
выражала свое согласие со всем, что говорили другие. Я спросил
их, была ли это ночь, когда они пытались перейти мост. И
Лидия, и Жозефина сказали, что был ясный день.
Роза прочистила горло и сказала, что это было ночью. Горда
пояснила разногласие, сказав, что это были утренние сумерки,
может быть, время как раз перед ними. Мы достигли конца
коротенькой улочки и автоматически повернули назад, к мосту.
- Это же так просто, - сказала Горда внезапно, как если
бы она это только что обдумывала. - мы пересекли или, вернее,
Сильвио Мануэль заставил нас пересекать параллельные линии.
Этот мост - место силы. Дыра в этом мире. Вход в другой
мир. Мы прошли в этот вход. Должно быть, проходить было
больно, так как мое тело боится. Сильвио Мануэль ждал нас
с другой стороны. Никто из нас не помнит его лица, так как
Сильвио Мануэль - это темнота. И он никогда не покажет свое
лицо. Мы могли видеть только его глаза.
- Один глаз, - спокойно сказала Роза и отвернулась.
- Все здесь, включая тебя, - сказала Горда, обращаясь ко
мне, - знают, что лицо Сильвио Мануэля находится в темноте.
Можно слышать только его голос, мягкий, как приглушенное
покашливание.
Горда перестала разговаривать и начала так пристально меня
рассматривать, что я ощутил всего себя. Ее глаза были с
хитринкой, что дало мне основание подозревать, что она знает
о чем-то, но не говорит. Я спросил ее. Она отрицала. Но
признала, что ощущает множество необоснованных чувств, которые
она не старается объяснять. Я подталкивал ее, а потом прямо
потребовал, чтобы женщины попробовали вспомнить сообща,
что все-таки случилось с нами на той стороне моста. Каждая
из них могла вспомнить только вопли остальных.
Трое Хенарос оставались в стороне, и в наше объяснение они
не вступали. Я спросил у Нестора, не имеет ли он хоть какого-нибудь
представления о том, что же все-таки произошло. Его бесстрастным
ответом было, что все находится где-то вне его понимания.
Тогда я пришел к единственному решению. Мне показалось,
что единственной открытой для нас дорогой было пересечь
этот мост. Я предложил им вернуться обратно к мосту и перейти
через него. Мужчины согласились немедленно. Женщины - нет.
Истратив все свои доводы, я в конце концов вынужден был
толкать и тащить лидию, розу и Жозефину. Горда не была расположена
идти, но, казалось, она была заинтересована происходящим.
Она шла рядом, не помогая мне тащить женщин. Хенарос поступали
так же. Они нервно посмеивались над моими попытками справиться
с сестричками, но и пальцем не шевельнули, чтобы помочь
мне. Так мы дошли до той точки, где останавливались ранее.
Там я внезапно почувствовал, что слишком слаб, чтобы удержать
троих женщин. Я заорал на Горду, чтобы она мне помогла.
Она сделала полуискреннюю попытку схватить лидию. Но тут
группа распалась, и все, кроме Горды стали пробираться,
спотыкаться, отдуваясь, к безопасности улицы. Мы с Гордой
остались как бы приклеенные к мосту, не имея сил идти вперед
и не желая возвращаться.
Горда прошептала мне на ухо, что мне следует совсем не бояться,
так как это я ждал их на той стороне моста. Она добавила,
что убеждена в том, что я знаю, что являлся помощником Сильвио
Мануэля, но не смею открыть это никому.
Тут мое тело охватила неконтролируемая ярость. Я чувствовал,
что Горда не должна соваться, делая такие замечания или
испытывая подобные чувства. Я схватил ее за волосы и крутанул.
В высшей точке своего гнева я спохватился и остановился.
Я извинился и обнял ее. Мне на помощь пришла трезвая мысль.
Я сказал, что мне действует на нервы быть руководителем.
Напряжение по мере нашего продвижения становится все более
острым. Она со мной согласилась. Она твердо держалась за
свою интерпретацию, что Сильвио Мануэль и я были чрезвычайно
близки, и когда мне напоминали о моем хозяине, я ответил
яростью. Хорошо, что она сказала, что я должен о ней заботиться,
а то бы, наверное, я сбросил ее с моста.
Мы повернули назад. Остальные были на безопасном расстоянии
от моста, глядя на нас с откровенным страхом. Казалось,
превалировало очень странное состояние безвременья. Словно
мы были выброшены из привычного потока времени. Вокруг нас
совсем не было людей. Мы должны были пробыть на мосту самое
малое пять минут, и ни один человек не только не пересек
за это время мост, но даже не показался нигде. Затем, совершенно
внезапно, люди опять стали двигаться вокруг нас, как всегда
бывает в такое деловое время суток.
Не говоря ни слова, мы прошли назад на площадь. Все мы ощущали
опасную слабость. У меня было даже смутное желание задержаться
в городе еще немного, но мы сели в машину и поехали на восток,
к атлантическому побережью. Мы с Нестором вели машину по
очереди, останавливаясь только для того, чтобы заправиться
и поесть, пока не достигли Вера-крус. Этот городок был для
нас нейтральной зоной. Я там был только однажды, а другие
вообще никогда не бывали. Горда считала, что такой незнакомый
город является подходящим местом, чтобы сбросить старую
оболочку. Мы остановились в отеле, и там они приступили
к разрыванию на лоскутки своих старых одежд. Волнение нового
города творило чудеса с их моралью и самочувствием.
Наша следующая остановка была в городе мехико. Мы остановились
около парка Аламеда, там же, где я когда-то останавливался
с доном Хуаном. В течение двух дней мы были совершенными
туристами. Мы делали покупки и посещали столько туристских
мест, сколько возможно. Женщины выглядели просто поразительно.
Бениньо купил в магазине, где продавались заложенные и невостребованные
вещи, фотоаппарат. Аппаратом без пленки он сделал 425 снимков.
В одном месте, пока мы любовались поразительной настенной
мозаикой, один служитель спросил меня, откуда приехали эти
великолепные иностранки. Я сказал, что из Шри-Ланка. Он
мне поверил и поражался тому, что они почти похожи на мексиканок.
На следующий день в 10 часов утра мы были в авиаагентстве,
в которое дон Хуан втолкнул меня однажды. Когда он меня
втолкнул, я влетел в одну дверь и вылетел через другую,
но уже не на улицу, как должно было быть, а на рынок, находящийся
примерно в двух километрах отсюда, где я и наблюдал тогда
за деятельностью людей, там присутствовавших.
Горда рассуждала, что авиаагентство, так же, как и мост,
было местом силы, дверью пересечения параллельных линий.
Нагваль толкнул меня через этот проход, но я застрял посередине
между двумя мирами, между линиями и, таким образом, смог
наблюдать за жизнью базара, не будучи сам ее частью. Она
сказала, что нагваль, конечно, хотел пропихнуть меня сквозь
дверь, но мое упрямство помешало ему, и я в конце концов
оказался на том же месте, откуда ушел в этом мире.
Мы прошли от авиаагентства до рынка, а оттуда в парк Аламеда,
где мы с доном Хуаном сидели после путешествия в авиаагентстве.
Я много раз бывал в парке с доном Хуаном. Я чувствовал,
что место будет наиболее благоприятным для того, чтобы там
обсудить наши дальнейшие действия.
Моим намерением было подвести итоги всему, что мы сделали
для того, чтобы решить, какой следующий шаг нам предпринять.
После наших попыток намеренно пересечь мост я безуспешно
пытался придумать, как удержать моих компаньонов одной группой.
Мы уселись на каменные ступеньки, и я начал с того, что
для меня знание приходит обычно со словами. Я рассказал
им, что моя глубочайшая вера состоит в том, что если опыт
или событие не оформлены в концепцию, то они рассеиваются.
Поэтому я попросил их представить их индивидуальные оценки
нашего положения.
Паблито заговорил первым. Я нашел это странным, потому что
обычно и вплоть до настоящего момента он был необыкновенно
тихим. Он извинился за то, что собирался сказать не что-нибудь
из всплывшего в памяти, но просто свое заключение, основанное
на всем, что он знал. Он сказал, что ему не трудно понять
то, что, по словам женщин, произошло на мосту. Это было,
утверждал Паблито, делом вынужденного перехода с правой
стороны - тоналя - на левую - нагваль, всех пугал тот факт,
что управлял всем этим переходом кто-то еще, заставляющий
их переходить. Он сказал, что не видит проблемы в том, чтобы
считать, что это именно я помог тогда Сильвио Мануэлю. Он
подтвердил свои заключения заявлением, что всего лишь двумя
днями раньше он был свидетелем того, как я делал то же самое:
толкал всех на мост силой. В этот раз, однако, мне никто
не хотел помочь, не было Сильвио Мануэля, чтобы тащить всех
к себе из-за моста.
Я попытался сменить тему разговора, сказав, что такая забывчивость,
которая имеет место у нас, обычно называется амнезией. Я
знаю об амнезии очень мало, чтобы пролить свет на наш случай,
однако достаточно, чтобы я мог считать, что мы все не могли
так просто и сразу забыть все, как по команде. Я сказал
им, что кто-то, может быть, дон Хуан, сделал с нами что-то
невообразимое. Я хотел точно выяснить, что же именно.
Паблито настаивал, что очень важно для меня, чтобы я понял,
что именно я был в сговоре с Сильвио Мануэлем. Затем он
сказал, что Лидия и Жозефина разговаривали с ним уже о той
роли, которую я играл, силой заставляя их пересечь параллельные
линии.
Я не чувствовал особого удобства, обсуждая эти вопросы.
Я заметил, что никогда, вплоть до разговора с Соледад, я
не слышал о параллельных линиях, однако я не смог возражать
против того, что идею этих параллельных линий я понял мгновенно.
Я сказал им, что в каком-то озарении я понял, что она имеет
в виду. Я даже убедился, что пересек параллельные линии
сам, когда я думал, что вспомнил ее. Все остальные, за исключением
Горды, сказали, что услышали о параллельных линиях впервые,
когда я заговорил о них. Горда сказала, что она об этом
услышала впервые от доньи Соледад как раз передо мной.
Паблито сделал попытку поднять разговор о моих отношениях
с Сильвио Мануэлем. Я прервал его. Я заметил, что пока мы
все были на мосту, пытаясь перейти, я не заметил, что я,
а предположительно и все мы, находились в состоянии необычайной
реальности. Я осознал перемену, когда сообразил, что на
мосту совсем нет людей. Только мы ввосьмером находились
там. Это был ясный день, но внезапно небо оказалось покрыто
облаками, и яркий свет позднего утра превратился в сумерки.
Я был в то время так занят своими страхами и личностными
интерпретациями, что не заметил пугающие перемены. Когда
мы сошли с моста, я заметил, что другие люди опять идут
вокруг нас. Но что происходило с нами, когда мы пытались
перейти мост?
Горда и остальные ничего не заметили, в действительности
они ничего и не знали о переменах, пока я им их не описал.
Все смотрели на меня теперь со смесью раздражения и страха.
Паблито опять взял инициативу и обвинил меня в попытке вовлечь
их во что-то такое, чего они не хотят. Он не уточнял, что
это может быть такое, но его ораторского напора было достаточно,
чтобы все встали на его сторону. Внезапно против меня оказалась
целая орда разгневанных магов. Мне потребовалась масса усилий
и времени, чтобы объяснить, почему мне необходимо проверить
со всех возможных углов зрения нечто столь странное и всепоглощающее,
как наше с ними приключение на мосту. В конце концов они
успокоились не столько из-за того, что я их убедил, сколько
из-за эмоциональной усталости. Все они, включая Горду, ревностно
отстаивали точку зрения Паблито.
Нестор выдвинул другую линию рассуждений. Он предположил,
что я, возможно, был таким невольным соучастником, который
не отдавал себе полностью отчета в своих действиях. Он добавил,
что сам он лично не может поверить, как остальные, в то,
что я осознавал, что оставлен с задачей увести их в сторону
от того, что они хотят. Он чувствовал, что я в действительности
не знал, что веду их к уничтожению, хотя и делал именно
это.
Он думал, что существуют два способа пересечения параллельных
линий. Один - при помощи чьей-нибудь силы, а другой - при
помощи собственных сил. Его конечным заключением было то,
что Сильвио Мануэль заставил их когда-то пересечь линии,
напугав их так сильно, что некоторые из них даже вообще
не помнят об этом. Задача, оставшаяся им, была в том, чтобы
сделать это своими силами, тогда как моей задачей было помешать
им в этом.
Затем заговорил Бениньо. Он сказал, что последнее, что сделал
дон Хуан для своих учеников-мужчин, было помочь нам пересечь
параллельные линии, заставив нас прыгнуть в пропасть. Бениньо
считал, что мы уже располагаем очень большим знанием о пересечении
этих линий, но пока еще не пришло время, чтобы сделать это
вновь. На мосту они не смогли сделать ни одного шага вперед,
потому что не пришло нужное время. Поэтому они правы, считая,
что я пытался их уничтожить, заставляя пересекать линии.
Он считал, что перейти через параллельные линии с полным
осознанием будет конечным шагом для всех них, шагом, который
должен быть сделан только тогда, когда они будут готовы
исчезнуть с этой земли.
Затем против меня выступила Лидия. Она не делала никаких
оценок, но вызвала меня вспомнить, как я в первый раз заманил
ее на мост. Она нагло заявила, что я был учеником не нагваля
Хуана Матуса, а учеником Сильвио Мануэля, и что мы с Сильвио
Мануэлем пожрали тела друг друга.
У меня опять был приступ ярости, как на мосту с Гордой.
Но я вовремя взял себя в руки. Успокоила меня логичная мысль.
Я говорил себе вновь и вновь, что я заинтересован таким
анализом.
Я объяснил лидии, что бесполезно нападать на меня таким
образом. Она все же не хотела остановиться. Она кричала,
что Сильвио Мануэль мой хозяин и именно в этом причина того,
что я не являюсь частью их всех. Роза добавила, что Сильвио
Мануэль дал мне все, чем я сейчас являюсь.
Я попросил розу выбирать слова. Я сказал ей, что следовало
бы говорить, что сильвио Мануэль дал мне все, что я имею.
Она отстаивала свой выбор слов. Сильвио Мануэль дал мне
то, чем я являюсь.
Даже Горда поддержала ее, сказав, что она помнит такое время,
когда я так был болен, что у меня больше не осталось сил
для жизни. Все во мне было истрачено, и тогда именно Сильвио
Мануэль взял все в свои руки и накачал новую жизнь в мое
тело. Горда сказала, что мне лучше было бы знать свое происхождение,
чем продолжать, как я делал до сих пор, утверждать, что
мне помог нагваль Хуан Матус. Она настаивала на том, что
я фиксирован на нагвале из-за того, что последний был предрасположен
(выбран) все говорить словами. Сильвио Мануэль, с другой
стороны, был молчаливой темнотой. Она объяснила, что для
того, чтобы за ним следовать, мне было бы нужно пересечь
параллельные линии. Ну а чтобы следовать за нагвалем Хуаном
Матусом, все, что мне надо было делать, так это говорить
о нем.
Все, что они говорили, было ни чем иным для меня, как бессмыслицей.
Я уже собирался сделать то, что считал, будет уместным в
отношении подобной чепухи, когда линия моего мышления была
буквально смята.
Я не мог уже вспомнить, о чем только что думал, хотя лишь
за секунду решение было самой ясностью.
Вместо этого на меня нахлынуло крайне любопытное воспоминание.
Это было не сгущение чего-то, а ясная, чистая память о событии.
Я вспомнил, что однажды был с доном Хуаном и еще одним человеком,
лицо которого вспомнить не мог. Мы все трое разговаривали
о чем-то, что я воспринимал, как одну из черт мира. Это
было в 5-7 метрах справа от меня и выглядело, как неосязаемая
стена тумана желтоватого цвета, которая, насколько я мог
судить, разделяла весь мир надвое.
Она шла от земли и до неба до бесконечности. Пока я разговаривал
с этими двумя людьми, та половина, которая была слева от
меня, была в целости, а все, что справа, было скрыто этим
туманом. Я помню, что ориентировался по ландшафтным признакам
и понял, что здесь ось стены тумана идет с востока на запад.
Все к северу от этой оси было тем миром, который я знал.
Помню, что я спросил дона Хуана, что случилось с миром к
югу от этой линии. Дон Хуан заставил меня немного подвинуться
вправо, и я увидел, что стена тумана передвигалась по мере
того, как я поворачивал голову. Мир был разделен надвое
на таком уровне, который моему интеллекту был недоступен.
Разделение казалось реальным, но граница проходила не на
физическом плане. Она была как-то связана со мной самим.
Или это не так?
Был и еще один осколок этого воспоминания. Тот, другой человек
сказал, что разделить мир надвое - очень большое достижение,
но еще большим достижением бывает, когда воин имеет невозмутимость
и контроль для того, чтобы остановить вращение этой стены.
Он сказал, что эта стена не находится внутри нас. Она определенно
снаружи, в мире, разделяя его на две части и вращаясь, когда
мы поворачиваем голову, как если бы она была прикреплена
к нашим вискам. Великое достижение удержания стены от поворота
позволяет воину повернуться к ней лицом и дает ему силу
проходить сквозь нее в любое время, когда он только пожелает.
Когда я рассказал ученикам, что я только что вспомнил, женщины
были убеждены, что этот другой человек был Сильвио Мануэль.
Жозефина, как знаток стены тумана, сказала, что преимущество
Элихио перед всеми - в его умении останавливать стену тумана
так, что по желанию он мог проходить сквозь нее.
Она добавила, что стену тумана легче проходить в сновидении,
потому что тогда она не движется.
Горду, казалось, затронула целая серия почти болезненных
воспоминаний. Ее тело непроизвольно подскакивало, пока в
конце концов она не разразилась словами.
Она сказала, что больше не имеет возможности отрицать тот
факт, что я был помощником Сильвио Мануэля. Сам нагваль
предупреждал, что я порабощу ее, если она не будет очень
осторожна. Даже Соледад предупреждала ее следить за мной,
потому что мой дух берет пленников и делает их своими рабами.
На такое был способен лишь один Сильвио Мануэль. Он поработил
меня, и теперь я буду порабощать любого, кто приблизится
ко мне. Она призналась, что находилась под действием моих
чар вплоть до того момента, когда она уселась в комнате
Сильвио Мануэля и что-то свалилось вдруг с ее плеч.
Я поднялся и буквально зашатался под тяжестью слов Горды.
В животе у меня был какой-то вакуум. Я был убежден, что
могу рассчитывать на ее поддержку при любых обстоятельствах.
Я почувствовал себя преданным. Я подумал, что для них было
бы нелишним знать мои чувства, но на помощь мне пришло чувство
трезвости. Я сказал им вместо этого, что моим бесстрастным
заключением, как воина, является следующее: дон Хуан изменил
ход моей жизни в лучшую сторону. Я оценивал и переоценивал
то, что он для меня сделал, и вывод всегда оставался тем
же. Он принес мне свободу. Свобода - это все, что я знаю,
и это все, что я могу принести кому-либо, кто придет ко
мне.
Нестор сделал мне знак солидарности со мной. Он убеждал
женщин бросить свою враждебность по отношению ко мне. Он
смотрел на меня глазами того, кто не понимает, но очень
хочет понять. Он сказал, что я не принадлежу к ним, потому
что я действительно одинокая птица. Они нуждались во мне
на короткий момент, чтобы порвать свои границы привязанности
и рутины. Теперь, когда они свободны, только небо является
их границей. Оставаться со мной было бы, без сомнения, приятно
для них, но убийственно.
Он, казалось, был глубоко тронут. Он подошел ко мне и положил
мне руку на плечо. Он сказал, что, судя по его ощущениям,
мы никогда не увидим больше друг друга на этой земле.
Он очень сожалеет, что мы расстаемся, как мелочные людишки,
подкалывая друг друга, жалуясь и обвиняя. Он сказал, что,
говоря от имени остальных, а не от себя, он просит меня
уехать, так как у нас больше нет возможности оставаться
вместе. Он добавил, что посмеялся над Гордой по поводу ее
слов о змее, которую мы образуем. Он изменил свое мнение
и больше не находит эту идею смешной. Это была наша последняя
возможность добиться успеха как цельная группа.
Дон Хуан учил меня принимать свою судьбу со смирением.
- Ход жизни воина изменяем, - сказал он мне. - вопрос лишь
в том, насколько далеко он уйдет по этой узкой дороге, каким
неуязвимым он будет в этих узких границах. Если на его пути
встречаются препятствия, то воин непоколебимо стремится
преодолеть их. Если на своей тропе он встречает невыносимые
трудности и боль, то он плачет, но все его слезы, вместе
взятые, не могут сдвинуть линию его судьбы и на ширину волоса.
Мое первоначальное решение: позволить силе этого места решить,
куда нам сделать следующий шаг, - было правильным. Я поднялся.
Остальные отвернули лица. Горда подошла ко мне и сказала
так, как если бы ничего не случилось, что мне следует уехать
и что она свяжется со мной потом, позднее. Я хотел бросить,
что не вижу причины, почему она должна ко мне присоединиться.
Она решила примкнуть к другим. Она, казалось, прочла мои
чувства покинутого и преданного. Она спокойно заверила меня,
что мы должны выполнить нашу судьбу вместе, как воины, а
не как мелочные людишки, которыми мы были.
|
