Глава
18
Смотритель дремал на своей любимой скамейке в тени сапотового
дерева. Это было все, что он делал последние два дня. Он
больше не подметал дворики и не сгребал листья, а просто
сидел часами на скамейке, подремывая или глядя вдаль, как
будто у него было тайное знание о чем-то, что мог видеть
лишь он один.
В доме все изменилось. Я бесконечно задавалась вопросом,
не напрасно ли приехала сюда, и чувствовала себя как обычно
виновато и настороженно. Единственное, что я делала — это
непрерывно спала. А когда просыпалась, то, бесцельно слоняясь
по дому, с беспокойством осознавала, что ничто не осталось
прежним. Казалось, что-то очень важное для меня исчезло
из дома.
Протяжные и громкие вздохи смотрителя вторглись в мои мысли.
Не в состоянии сдерживать тревогу дольше, я оттолкнула книгу
в сторону, поднялась на ноги и преодолела короткое расстояние
между нами.
— Почему ты сегодня не собираешь и не сжигаешь листья? —
спросила я.
Вздрогнув, он поднял голову, но не ответил. На нем были
очки, сквозь темные стекла которых я не могла видеть выражения
его глаз. Я не знала, остаться, или уйти, или дождаться
ответа. Боясь, что он может уснуть снова, я спросила громко
и нетерпеливо:
— Есть ли какая-нибудь особая причина того, что ты больше
не собираешь и не сжигаешь листья?
Он отделался от моего вопроса своим собственным:
— А ты видела, чтобы хоть один лист упал за последние два
дня?
Когда он приподнял очки, его глаза, казалось, просверлили
меня насквозь.
— Нет, — сказала я.
Серьезность тона и манера поведения скорее, чем его заявление,
которое я нашла нелепым, заставили меня удержаться от ответа.
Кивком головы он предложил мне сесть рядом с ним на скамейку
и, пододвинувшись вплотную, прошептал мне на ухо:
— Эти деревья точно знают, когда позволять листьям опадать.
Он осмотрел все вокруг себя, как будто боялся, что нас могут
подслушать, а затем добавил таким же доверительным шепотом:
— А сейчас деревья знают, что их листьям не нужно падать.
— Листья увядают и падают независимо от чего бы то ни было,
— важно произнесла я. — Это закон природы.
— Эти деревья крайне капризны, — упорно настаивал он. —
У них есть собственный разум. Они не подвластны законам
природы.
— Что же заставляет деревья не сбрасывать листья? — спросила
я, пытаясь сохранить серьезное выражение.
— Хороший вопрос, — размышлял он, задумчиво потирая подбородок.
— Боюсь, что я еще не знаю ответа. Деревья не сказали мне.
— Он глупо улыбнулся и добавил: — Я уже говорил тебе, что
это не обыкновенные деревья.
Прежде чем я успела возразить, он спросил:
— Ты уже приготовила себе завтрак?
Я чрезвычайно удивилась такой внезапной смене предмета разговора.
— Да, — согласилась я, потом запнулась на минуту. Мной овладело
почти дерзкое настроение. — Вообще-то я не так уж и забочусь
о пище. Мне нравится есть одно и то же и утром, и вечером.
Я жила бы на шоколаде и орехах, если бы от этого не появлялись
прыщи.
Забыв об осторожности, я по своему обыкновению начала жаловаться.
Я сказала смотрителю, что очень хотела бы поговорить с женщинами.
— Для меня чрезвычайно важно, чтобы они объяснили, что со
мной происходит. Тревога — вот все, что занимает меня в
последнее время. — Я почувствовала себя более спокойно после
того, как сказала все, что хотела. — Правда, что они ушли
навсегда? — спросила я.
— Да, навсегда, — ответил смотритель. И увидев недоумение,
написанное на моей физиономии, добавил: — Но ведь ты знала
об этом, правда? Ты уже разговаривала со мной, не так ли?
Прежде чем я могла оправиться от шока, он спросил меня искренним,
но приводящим в замешательство тоном, — Почему же это так
шокировало тебя? — Он на минуту остановился, как бы давая
мне время подумать, потом сам ответил на свой вопрос. —
О, я знаю! Ты бесишься, потому что они взяли с собой Исидоро
Балтасара. — Он похлопывал меня по спине, как бы подчеркивая
каждое слово. По его глазам было видно, что ему все равно,
как я отреагирую: яростью или слезами.
Знание, что встречи не будет, дало мне непостижимое чувство
самообладания.
— Я не знала этого, — пробормотала я. — Клянусь, я на самом
деле ничего не знала. — Я смотрела на него в немом отчаянии
и ощущала, как кровь отливает от моего лица. Колени болели.
В груди было так тяжело, что я едва могла дышать. В полуобморочном
состоянии я обеими руками ухватилась за скамейку.
Голос смотрителя был слышен как очень далекий звук. — Никто
не знает, вернется ли он. Даже я. — Наклонившись ко мне,
он добавил, — Мое личное мнение: он ушел с ними на время,
но он вернется; если не прямо сейчас, то через несколько
дней. Это мое мнение.
Я поискала его глаза, — проверить, не смеется ли он надо
мной. Его неунывающее лицо излучало искренность и доброжелательность.
Глаза были по-детски бесхитростны.
— Но когда он вернется, он уже больше не будет Исидоро Балтасаром,
— предупредил меня смотритель. — Тот Исидоро Балтасар, которого
ты знала, я думаю, уже ушел. И как ты думаешь, что во всем
этом самое грустное? — Он остановился, а потом сам ответил
на свой вопрос. — Ты приняла его как дар и даже не поблагодарила
за все его внимание, помощь и любовь к тебе. Наша самая
большая трагедия в том, что мы шуты, не замечающие ничего,
кроме нашего шутовства.
Я была слишком опустошена, чтобы произнести хоть слово.
Внезапно смотритель поднялся на ноги. Не говоря ни слова,
как будто его очень стесняло мое общество, он пошел вдоль
тропинки, ведущей к другому дому.
— Не оставляй меня здесь совсем одну, — закричала я ему
вслед.
Он повернулся, посмотрел на меня, а потом рассмеялся. Это
был громкий, радостный смех, эхо от которого разносилось
вокруг по кустам чапарраля. Он еще раз посмотрел на меня,
а потом исчез, как будто кусты чапарраля поглотили его.
Будучи не в состоянии следовать за ним, я все еще ждала,
что он вернется или внезапно появится передо мной, испугав
до полусмерти. Я все еще оставалась в напряжении, которое
ощущалось скорее телом, чем умом.
Как это всегда случалось, я не слышала, когда подошла Эсперанса,
но ощутила ее присутствие. Я обернулась и обнаружила, что
она сидит на скамейке под сапотовым деревом. Я пришла в
восторг уже только от того, что вижу ее.
— Я думала, что никогда больше тебя не увижу, — вздохнула
я. — Я почти смирилась с этим, думая, что ты тоже ушла.
— Бог милостив! — произнесла она в странном оцепенении.
— Ты действительно Зулейка? — воскликнула я.
— Не совсем, — возразила она. — Я Эсперанса. Чем ты занимаешься?
Валяешь дурака, разрешая вопросы, на которые никто не в
состоянии ответить?
Никогда в жизни я не была так близка к нервному расстройству,
как в этот момент. Я чувствовала, что разум не в состоянии
перенести обрушившееся на него давление и могла просто не
выдержать боли и смятения.
— Соберись, девочка, — строго сказала Эсперанса. — Худшее
еще не пришло. Но мы больше не можем оберегать тебя. Сейчас
ты близка к помешательству, но маги не могут остановить
это давление. Сегодня ты сама приняла вызов и либо будешь
жить, либо умрешь. В данном случае я говорю не метафорически.
Я едва могла говорить из-за слез.
— Я никогда не увижу Исидоро Балтасара? — спросила я.
— Я не буду врать, чтобы пощадить твои чувства. Нет, он
никогда не возвратится. Исидоро Балтасар — только мгновение
в магии. Сон, который ушел после того, как был увиден. Исидоро
Балтасар, как сон, уже ушел.
Легкая, почти задумчивая улыбка тронула ее губы. — Чего
я еще не знаю, — продолжала она, — так это ушел ли тот человек,
новый нагваль, навсегда. Ты понимаешь, конечно, что даже
если он вернется, то он уже не будет Исидоро Балтасаром.
Он будет чем-то таким, чего ты не встречала до сих пор.
— Он будет неизвестен мне? — спросила я, не осознавая до
конца, хочу ли я это знать.
— Не знаю, дитя мое, — сказала она неопределенно и безразлично.
— Просто не знаю. Я сама в сновидении. То же и с новым нагвалем.
Сновидящие, такие как мы, непостоянны, и именно эта непостоянность
позволяет нам существовать. С нами ничего не происходит,
кроме сновидений.
Ослепленная слезами, я просто не видела ее.
— Чтобы облегчить боль, проникни глубже в себя, — тихо сказала
она. — Сядь, подожми колени, охвати лодыжки скрещенными
руками, правую лодыжку — левой рукой. Положи голову на колени
и дай печали уйти.
Дай земле смягчить твою боль. Позволь целебным силам земли
войти в тебя.
Я села на землю так, как советовала Эсперанса. Спустя мгновение
моя печаль исчезла. Глубокое телесное ощущение комфорта
сменило муку. Я утратила ощущение себя в каком-либо ином
контексте, чем здесь и теперь. При отсутствии субъективной
памяти у меня не было и боли.
Эсперанса указала мне место на скамейке рядом с собой. Как
только я села, она взяла мою руку в свои и некоторое время
терла ее, слегка массируя, а потом сказала, что у меня слишком
мясистая рука, для такой костлявой девицы. Потом она повернула
мою руку ладонью вверх и внимательно ее рассматривала. Не
сказав ни слова, она бережно сложила мою руку в кулак.
Мы долго сидели молча. Было далеко за полдень; стояла тишина,
которую нарушал лишь шелест листвы, колеблемой бризом.
Я подняла взгляд на Эсперансу, и внезапно совершенно сверхъестественная
уверенность осенила меня: я знала, что мы уже говорили подробно
и о моем приезде в дом ведьм и об уходе магов.
— Что со мной, Эсперанса? — спросила я. — Я сновижу?
— Ну... — начала она медленно. В ее глазах засиял огонек,
как будто она предлагала мне проверить, в сновидений ли
я. — Сядь на землю и проверь.
Я так и сделала. Единственное, что я чувствовала, — это
прохладу камня, на котором сидела. Никакое ощущение не было
послано мне в ответ. — Я не сновижу, — заявила я. — Но почему
тогда я чувствую, что мы уже обо всем говорили? — Я внимательно
посмотрела на нее, надеясь найти ответ в выражении ее лица.
— Я вижу тебя в первый раз со дня моего приезда, но чувствую,
что мы бывали вместе каждый день, — пробормотала я больше
для себя, а не для того, чтобы меня услышали. — Уже прошло
семь дней.
— Значительно больше. Но тебе нужно решить эту задачу самостоятельно
с минимальной помощью, — сказала Эсперанса.
Я кивнула, соглашаясь. Было так много всего, о чем хотелось
спросить, но я знала, что говорить бесполезно. Не имея понятия,
каким образом, но я знала, что все мои вопросы уже предусмотрены.
Меня переполняли ответы.
Эсперанса задумчиво смотрела на меня, как будто сомневаясь
в моем понимании. Потом очень медленно, внимательно произнося
слова, она сказала:
— Я хочу, чтобы ты знала, что состояние осознания, которое
ты здесь получаешь, только временное, каким бы глубоким
и постоянным оно тебе ни казалось. Ты очень скоро вернешься
к своим пустякам. Это наша женская судьба, и это особенно
трудно.
— Я думаю ты не права, — запротестовала я. — Ты совсем не
знаешь меня.
— Именно потому, что я знаю тебя, я все это говорю. — Она
остановилась на минуту, и когда заговорила снова, ее голос
был строгим и серьезным. — Женщина очень скрытна. Запомни:
воспитанная, чтобы вечно быть слугой, она чрезвычайно изворотлива
и умна. — Бурный, звонкий хохот Эсперансы предупредил любое
желание протестовать.
— Лучшее, что ты можешь сделать, — это не говорить ничего,
— заявила она. Взяв меня за руку, она помогла мне подняться
и предложила пойти в маленький дом для очень длинного и
важного разговора.
Мы не вошли вовнутрь, а сели на скамейке перед главным входом.
Молча мы просидели около часа. Потом Эсперанса повернулась
ко мне; казалось, она совсем не видела меня. Мне даже стало
интересно: может быть, она забыла, что я пришла с ней и
сижу рядом. Не осознавая моего присутствия, она встала и
отошла на пару шагов от меня, внимательно посмотрела на
другой дом, скрытый деревьями. Прошло еще некоторое время,
прежде чем она произнесла:
— Я ухожу далеко.
У меня появилось странное болезненное ощущение в желудке,
но я так и не смогла понять его причины: был ли это страх,
надежда или волнение. Я знала, что она имеет в виду расстояние
не в смысле миль, а говорит о других мирах.
— Меня не заботит, как далеко мы пойдем, — сказала я. Это
были просто слова, далекие от того, что я чувствовала на
самом деле. Я отчаянно желала знать, но не отваживалась
спросить, что случится в конце нашего путешествия.
Эсперанса раскрыла руки так широко, как будто хотела обнять
садящееся солнце. На западе небо было огненно-красным; далекие
горы — темно-пурпурными. Легкий бриз прочесывал деревья;
листья мелькали и шуршали.
Час молчания истек, но все оставалось на своих местах. Наступление
сумерек сделало неподвижным все вокруг нас. Звуки и движения
прекратились. Очертания кустов, деревьев и холмов вокруг
выделялись так четко, что казались выгравированными на небе.
Когда тени уже сползли на нас и охватили потемневшее небо,
я пододвинулась ближе к Эсперансе. Вид замершего за деревьями
дома с его огнями, мелькающими, как светляки в темноте,
разбудил какие-то очень глубокие чувства внутри меня. В
тот момент они не соответствовали ни одному из возможных
ощущений, но были похожи на смутную грусть, ностальгическую
память, теряющуюся в детстве.
Должно быть, меня полностью поглотили грезы; внезапно я
обнаружила, что иду рядом с Эсперансой. Усталость и прежняя
тревога полностью исчезли. Переполненная огромным количеством
энергии, я шла в каком-то экстазе, молчаливо счастливая,
а ноги не просто по моему желанию, но сами двигались вперед.
Дорога, по которой мы шли, внезапно оборвалась. Земля поднялась
и деревья вытянулись над нами. То тут, то там были разбросаны
гигантские валуны. Откуда-то издалека доносился звук текущей
воды, похожий на тихое успокаивающее пение. Почувствовав
внезапную усталость, я оперлась на один из валунов. Мне
захотелось, чтобы наше путешествие тут и закончилось.
— Мы еще не достигли цели! — крикнула Эсперанса. Она уже
прошла полпути вверх по скалам и двигалась с проворством
горной козы. Она не ждала меня и даже не оборачивалась назад,
чтобы посмотреть, иду ли я за ней. Короткий отдых отнял
у меня последние силы. Судорожно глотая воздух, я быстро
прошла по камням и стала карабкаться вверх.
На половине подъема тропа продолжалась среди огромных каменных
глыб. Сухие и ломкие растения приятно похрустывали на темной
в свете раннего вечера тропе. Воздух тоже изменился; он
стал влажным и дышать было легко. Эсперанса безошибочно
двигалась по узкому проходу, наполненному тенями, шелестом
и безмолвием. Она узнавала каждый таинственный ночной звук
и могла определить каждый из этих криков, зовов и свистов.
Путь закончился у нескольких ступеней, вырубленных в скале.
Ступени вели на холм, где было разбросано множество камней.
— Возьми один, — предложила она, — и положи в карман.
Истертые, как гладкие булыжники мостовой, камни вначале
казались совершенно одинаковыми. Но внимательно рассмотрев,
я заметила, что все они разные. Некоторые из них были такими
гладкими и сияющими, что казались отполированными на станке.
Потребовалось некоторое время, чтобы найти один, который
бы мне понравился больше других. Это был тяжелый камень,
который легко ложился в мою ладонь. Он отсвечивал коричневым,
пересеченным множеством полупрозрачных молочных жил, и имел
клинообразную форму.
Я уронила камень, испуганная непонятным шумом.
— Кто-то идет за нами, — прошептала я.
— За нами никто не идет! — объявила Эсперанса. В ее взгляде
было что-то среднее между удовольствием и скептицизмом.
Видя, что я отскочила назад и спряталась за деревом, она
тихо засмеялась и сказала, что вероятно это был настоящий
лягушачий прыжок.
Я хотела было сказать ей, что лягушки не прыгают в темноте,
но не была уверена, что это так. Меня удивило, что я не
сказала это сразу же и с абсолютной уверенностью, что соответствовало
моей привычке. — Со мной что-то не так, Эсперанса, — сказала
я с тревогой в голосе. — Я — это не я.
— С тобой все в порядке, моя дорогая, — рассеянно заверила
она. — На самом деле именно сейчас ты больше являешься собой,
чем когда-либо.
— Я так странно себя чувствую... — мой голос иссяк. Я начала
видеть картины всего, что случилось со мной с того самого
времени, когда я приехала в дом ведьм.
— Очень трудно учить такой неконкретной вещи как сновидение,
— сказала Эсперанса. — Особенно женщин. Мы слишком скромны
и умны. Кроме того, мы были рабами всю нашу жизнь; мы знаем,
как точно манипулировать окружающим миром, когда не хотим
нарушить что-нибудь из того, что мы с таким трудом приобрели:
нашу независимость.
— Ты считаешь, что у мужчин по-другому?
— Нет, так же, но они более открыты. Женщина сражается тайком.
Ее любимый метод борьбы — маневр раба: казаться безумной.
Она слушает, не уделяя внимания, она смотрит, не видя. —
Она добавила, что инструктировать женщин — достижение, заслуживающее
награды.
— Нам нравится открытость твоей борьбы, — продолжала она.
— Это настоящая надежда для тебя. Больше всего мы опасаемся
со всем согласных женщин, которые не думают о будущем и
выполняют все, о чем их попросят, а потом возвращаются и
обвиняют тебя, как только устанут или им станет скучно от
всей этой новизны.
— Мне кажется, я начинаю понимать, — задумчиво и неуверенно
проговорила я.
— Конечно ты начала понимать! — ее утверждение было настолько
комически торжественным, что я начала смеяться. — Ты даже
начала понимать, что такое намерение.
— Ты считаешь, что я начинаю становиться магом? — спросила
я. Все мое тело дрожало, как будто я старалась подавить
приступ хохота.
— С самого дня приезда ты все время то входила в состояние
сновидения, то выходила из него, — объясняла Эсперанса.
— Поэтому ты так часто засыпала. — На ее улыбающемся лице
не было не то что издевательства, но даже следов снисходительности.
Некоторое время мы шли молча, а потом она объяснила, что
различие мага и обычного человека в том, что первый может
входить в состояние повышенного осознания по желанию. Она
часто слегка дергала меня за руку, будто подчеркивая каждое
слово своего утверждения, а потом доверительным тоном добавила:
— Ты постоянно сновидишь потому, что мы создали что-то вроде
защитного кокона вокруг тебя с первой ночи, когда ты приехала,
чтобы помочь тебе привести в порядок свою энергию.
Потом она призналась, что с момента, когда они впервые встретили
меня, они дали мне прозвище Фосфорите, маленький огонек.
— Ты сгораешь слишком быстро и бесполезно. — Она жестом
попросила меня сохранять покой и добавила, что я совсем
не знала тогда, как сфокусировать свою энергию. — Основным
следствием этого было то, что ты постоянно поддерживала
образ себя. — Она снова знаком попросила меня помолчать
и сказала, что то, о чем мы думаем как об индивидуальности,
на самом деле только идея. Она заявила, что весь объем нашей
энергии расходуется в зависимости от этой идеи.
Эсперанса слегка подняла брови и на ее лице появилось выражение
некоторой торжественности. — Достичь состояния отрешенности,
когда личность — только идея, которую можно изменить по
желанию, это действительно магическое действие, самое трудное
из всех, — сказала она. — Когда идея личности отступает,
у магов появляется энергия, чтобы нацелиться на намерение
и стать большим, чем то, что мы считаем нормальным человеком.
Женщины, оттого что у них есть матка, во время сна могут
фокусировать свое внимание на чем-либо за пределами их снов
с большой легкостью, — говорила она. — Именно это ты и делала,
даже ничего об этом не зная. Объект, на котором фокусируется
внимание, становится мостом, соединяющим тебя с намерением.
— Какой же объект я использовала? — спросила я.
У нее в глазах промелькнула внезапная вспышка раздражения.
Затем она сказала, что обычно это было окно, или свет, или
даже кровать. — Ты так хорошо это делаешь, что предмет становится
твоей второй сущностью, — заверила она меня. — Поэтому у
тебя часто бывают ночные кошмары. Обо всем этом мы говорили
с тобой, когда ты была глубоко в состоянии повышенного осознания,
и тогда ты поняла, что как только перестанешь фокусировать
внимание на предметах перед тем как уснуть — тебе перестанут
сниться дурные сны.
— Так это ты исцелила меня? — спросила я.
Конечно же, моей самой первой реакцией было возразить ей.
Однако спустя мгновение я уже не могла с ней не согласиться.
После встречи с ними в Соноре я совершенно освободилась
от ночных кошмаров.
— Ты никогда полностью от них не освободишься, пока будешь
оставаться собой, — произнесла она. — Тебе безусловно следует
использовать свои способности к сновидению осмотрительно
и разумно. Поэтому ты здесь. И первый урок — это то, что
женщина должна через матку сфокусировать свое внимание на
предмете. Не на чем-либо из самого сна, но на каком-то независимом
предмете из мира, предшествующего сну.
Сам по себе объект не важен, — заговорила она быстрее. —
Что действительно важно, — это тонкий акт фокусирования
внимания на нем по желанию перед сном и во время дальнейшего
сновидения. — Она предупредила меня, что хотя все звучит
достаточно просто, это на самом деле труднопреодолимая задача,
выполнение которой может отнять годы. — Вот что обычно случается:
что-то побуждает спящего на мгновение сфокусировать свое
внимание на постороннем объекте, — сказала она.
— Что ты имеешь в виду, когда говоришь, что надо использовать
матку? — спросила я. — И как это делается?
— Ты женщина, — мягко сказала Эсперанса. — Ты знаешь, как
ощущать при помощи своей матки.
Мне снова хотелось возразить, объяснить, что я ничего подобного
не знаю. Но прежде чем я успела что-нибудь сказать, она
продолжала говорить, что у женщины ощущения возникают в
матке.
— У мужчин, — заявила она, — чувства появляются в мозге.
— Она ткнула мне в живот и добавила: — Подумай об этом.
Женщина безжалостна ко всему, кроме своего потомства, потому
что ее чувства рождаются в матке.
Чтобы сфокусировать свое внимание на матке, возьми предмет
и положи его на живот, или потрись о него гениталиями. —
Она вызывающе засмеялась над моим испуганным взглядом, а
потом между приступами смеха пожурила меня. — Я не имела
в виду ничего дурного, и это на самом деле не так уж грубо.
Я могла бы сказать, что тебе следует смазать предмет своими
соками, но я ведь не сделала этого.
— Однажды у тебя установится глубокая близость с предметом,
— снова продолжала она серьезным тоном, — и он всегда будет
служить тебе в качестве моста.
Мы шли в напряженной тишине. Казалось, Эсперанса глубоко
задумалась. Мне очень хотелось сказать что-нибудь, хотя
я знала, что говорить ничего не нужно. Когда она наконец
заговорила, ее голос был твердым, требовательным. — У тебя
больше нет времени, чтобы его просто так тратить, — сказала
она. — Очень часто в нашей глупости мы упускаем множество
вещей. Маги знают это лучше, чем кто-либо другой. Но они
также знают, что нет второго шанса. Тебе нужно научиться
контролю и дисциплине, потому что у тебя больше нет возможности
делать ошибки.
— Ты ведь тоже ошибаешься. Ты даже не знала, что Исидоро
Балтасар ушел.
Легкая преграда, которая сдерживала лавину чувств, рухнула.
Память восстановилась, и тоска снова овладела мной. Она
навалилась настолько интенсивно, что я даже не заметила,
как села и начала погружаться в землю, как будто она была
сделана из губки. Наконец земля поглотила меня. Состояния
удушья или клаустрофобии не было, потому что ощущение, что
я сижу на поверхности земли, сосуществовало с осознанием,
что земля меня поглотила. Такое двойственное чувство заставило
меня завопить: — Я сновижу! — Громкий крик что-то взорвал
внутри меня; и сразу же новая чехарда различных воспоминаний
хлынула на поверхность. Я знала, что со мной не так: я раздражалась
и у меня было недостаточно энергии для сновидения. Каждую
ночь со дня моего приезда я видела один и тот же сон, который
забывала, просыпаясь, и не помнила до настоящего момента.
Мне снилось, что все женщины-маги приходили в мою комнату
и обучали меня в области разумных объяснений магов. Они
говорили мне снова и снова, что сновидение — это вторая
функция матки, первая — воспроизведение и все, что с ним
связано. Они говорили, что сновидение — естественная функция
женщины, чистое следствие особенности ее энергетики. Имея
достаточно энергии, тело женщины само по себе разбудит вторую
функцию матки, и женщина будет видеть непостижимые сны.
Эта требуемая энергия, однако, как помощь для слаборазвитой
страны, — она никогда не придет. Что-то в общем устройстве
наших общественных структур препятствует ее освобождению
и тому, чтобы женщины могли сновидеть.
Если бы эта энергия освободилась, говорили мне женщины-маги,
было бы очень легко опрокинуть цивилизованный порядок вещей.
Но самая большая трагедия женщин в том, что их социальное
сознание полностью доминирует над индивидуальным. Женщины
боятся быть разными и не хотят отойти слишком далеко от
комфорта известного. Социальное давление не позволяет им
отклоняться и оказывается всепоглощающим, и вместо того,
чтобы измениться, они молча соглашаются с тем, что предписано:
женщина существует, чтобы служить мужчине. Поэтому они никогда
не видят магических снов, хотя имеют естественную предрасположенность
к этому.
Жизнь женщины в обществе, ее социальное положение лишило
ее всяких шансов. Даже если женщина имеет отношение к религии
или науке, это все равно не лишает ее того же отпечатка:
ее основная функция — деторождение; и даже если она достигла
высокой степени в области политического, социального или
экономического равенства с мужчиной, это в конечном счете
не имеет значения.
Женщины говорили мне все это каждую ночь. Чем больше я вспоминала
и понимала их слова, тем сильнее становилась печаль. Мое
горе было теперь не просто моим личным, но и нашим общим,
сумасшедшая гонка жизни в обществе заманила всех нас в ловушку
социального порядка, — так мы оказались прикованы к нашей
собственной ограниченности. Даже если мы когда-нибудь получаем
свободу, то это только временное короткое прозрение между
погружениями — по собственному желанию или насильно — обратно
во тьму.
— Прекрати заниматься этой сентиментальной чепухой, — услышала
я. Это был мужской голос. Я оглянулась и увидела, как смотритель,
наклонившись, всматривается в меня.
— Как ты сюда забрался? — я растерялась и была слегка взволнована.
— Ты что, шел за нами? — Это был не просто вопрос, это было
обвинение.
— Да, я всегда по возможности следую за тобой, — он хитро
посмотрел на меня.
Я заглядывала ему в лицо, не веря, потому что знала, что
он любит подшучивать надо мной. Меня не раздражал и не пугал
мерцающий свет его глаз.
— А где Эсперанса? — спросила я. Ее нигде не было видно.
— Где она... — нервно заикалась я, не в состоянии выговорить
слова.
— Она вокруг, — сказал он, улыбаясь. — Не бойся. Я тоже
твой учитель. И ты в надежных руках.
Я нерешительно дала ему руку. Не прилагая никаких усилий,
он вытащил меня на плоский валун, огромный с виду, овальной
формы, обточенный водой. Наверное, он долгое время пролежал
в ручье, звук которого доносился откуда-то из темноты.
— А сейчас снимай одежду, — сказал он. — Самое время для
твоего космического купания!
— Что снимать? — Конечно же, он шутил, и я засмеялась.
Но он говорил серьезно. Он слегка ударил меня рукой, точно
так, как это делала Эсперанса, и снова предложил мне раздеться.
Прежде чем я поняла, что он делает, он уже развязал шнурки
на моих кроссовках. — У нас не так много времени, — предупредил
он, потом настоял, чтобы я продолжала раздеваться. Взгляд,
которым он рассматривал меня, был холодным и клинически
безличным. Если бы я могла стать жабой, как говорила Эсперанса,
и ускакать от него.
Дурацкая идея, что мне надо идти в темную, холодную воду,
без сомнения, переполненную всякими отвратительными тварями,
ужаснула меня. Желая положить конец этой нелепой ситуации,
я спрыгнула с камня и вошла по щиколотку в воду. — Я ничего
не чувствую! — завопила я, в ужасе вылетая обратно. — Что
происходит? Это же не вода!
— Не будь ребенком, — прикрикнул на меня смотритель. — Конечно,
это вода. Но ты не чувствуешь ее. Вот и все.
Я хотела было выругаться, но вовремя взяла себя в руки.
Страх прошел.
— Почему я не чувствую воду? — спросила я, упорно пытаясь
выиграть время, хотя и знала, что это бесполезное занятие.
Но я не сомневалась, что сразу же скончаюсь в воде, буду
чувствовать ее или нет. Однако у меня не возникло желания
быть безрассудной.
— Это безводная вода, что-то вроде очищающего раствора?
— спросила я.
После долгой паузы, перебрав все угрожающие возможности,
он сказал, что я могу называть ее очищающей жидкостью. —
Однако я должен предупредить тебя, что это не ритуальный
способ очищения, — подчеркнул он. — Очищение должно прийти
изнутри. Это частная и одинокая битва.
— Тогда почему ты хочешь, чтобы я вошла в эту воду? Она
кажется слизистой, даже если я не чувствую ее, — сказала
я со всей силой, которую могла вложить в голос.
Его губы дернулись, как будто он собирался рассмеяться,
но, по-видимому вынужденный уступить, он снова сделал серьезное
лицо и сказал: — Я собираюсь прыгнуть в воду вместе с тобой.
— И без всяких дальнейших колебаний он полностью разделся.
Он стоял передо мной в каких-нибудь пяти футах, совершенно
голый. В этом странном свете — казалось был и не день, и
не ночь — я могла видеть с совершенной ясностью каждый дюйм
его тела. Он не делал робких попыток прикрыть свою наготу.
Напротив, он, казалось, более чем гордился своими мужскими
достоинствами и демонстрировал их передо мной с вызывающим
нахальством.
— Поспеши и снимай свою одежду, — подгонял он меня. — У
нас не так много времени.
— Я не собираюсь раздеваться. Это безумие! — протестовала
я.
— Но ты это сделаешь. Это решение ты примешь всем своим
существом. — Он говорил без горячности, без злости, со спокойной
настойчивостью. — Сегодня в этом странном мире ты узнаешь,
что существует только один способ вести себя: поведение
мага. — Он смотрел на меня с любопытной смесью сострадания
и радости.
С ухмылкой, которая, по-видимому, означала, что он убеждал
меня бесполезно, смотритель сказал, что прыжок в бассейн
будет встряской для меня. Он что-то изменит внутри меня.
— Эта перемена поможет тебе в будущем понять, кто мы и что
мы делаем.
Мимолетная улыбка просияла у него на лице, когда он поспешил
заметить, что прыжок в воду не даст мне дополнительной энергии
для сновидения. Он предупредил меня, что процесс сохранения
и накопления энергии займет очень много времени и что я
могу вообще никогда не добиться успеха. — В мире магов нет
никаких гарантий, — сказал он. Потом продолжил, что прыжок
в бассейн может увести мое внимание прочь от повседневных
забот, — забот, которые постоянно преследуют женщину моего
возраста и моего времени.
— Это священный бассейн? — спросила я.
Его брови взметнулись в явном удивлении. — Это магический
бассейн, — объяснил он, твердо взглянув на меня. Он, должно
быть, заметил, что я уже приняла решение и расстегнул ремешок
часов у меня на руке. — Этот бассейн ни божественный, ни
дьявольский. — Он пожал своими худыми плечами и надел мои
часы себе на руку. — А сейчас посмотри на свои часы, — приказал
он. — Они у тебя уже много лет. Ощути их на моей руке. —
Он хихикнул, как будто собирался что-то сказать, но передумал.
— Ну ладно, давай снимай одежду.
— Может быть, я войду в воду в одежде, — пробормотала я.
Хотя я не стыдилась, но как-то не могла согласиться с мыслью
стоять перед ним голой.
Он заметил, что мне понадобится сухая одежда, когда я выйду
из воды. — Я не хочу, чтобы ты схватила воспаление легких.
— Озорная улыбка промелькнула в его глазах. — Это самая
настоящая вода, хотя ты ее и не чувствуешь, — сказал он.
Неохотно я сняла джинсы и футболку.
— И трусы тоже, — сказал он.
Я шла вокруг поросшего травой края бассейна, проверяя, нужно
ли мне сразу прыгнуть в воду, или я могу заходить в нее
постепенно, сначала черпая руками и поливая себе ноги, руки,
живот и наконец голову, как это делала одна старая женщина
в Венесуэле, прежде чем войти в море.
— Я войду здесь! — закричала я, но вместо того, чтобы нырнуть,
я обернулась посмотреть на смотрителя.
Меня испугала его неподвижность. Казалось, он превратился
в камень, с таким оцепеневшим и напряженным выражением он
сидел на валуне. Только в глазах и оставалась жизнь; они
сияли совершенно неотразимо, как будто бы источник света
находился внутри, за глазами. Меня скорее поразило, чем
опечалило, когда я увидела слезы, стекающие по его щекам.
Не зная почему, я тоже начала тихо плакать. Слезы у смотрителя
катились вниз и, как я догадалась, падали на мои часы на
его руке. Я ощутила жуткое давление его убежденности, внезапно
страх и нерешительность покинули меня. Я бросилась в бассейн.
Вода оказалась не противной, но нежной как шелк и зеленой.
Мне совсем не было холодно. Как и утверждал смотритель,
я не чувствовала воду. Фактически я ничего не чувствовала;
было так, как будто я, освобожденная от телесной оболочки,
осознавала себя плавающей в центре бассейна с водой, в которой
я ощущала жидкость, но не влажность. Я обратила внимание
на свет, льющийся из глубины. Я подпрыгнула, как рыба, и,
получив толчок, нырнула к источнику света.
Я вынырнула, чтобы набрать воздух. — Насколько глубок этот
бассейн?
— Он достигает центра земли. — Голос Эсперансы был ясным
и громким; в нем было столько уверенности, что, будучи собой,
я сразу же захотела возразить ей. Но в воздухе было что-то
тяжелое, что остановило меня, — какая-то неестественная
неподвижность, напряжение, которые внезапно лопнули с громким
хлопком, звук которого шелестом распространился вокруг нас.
Какой-то предостерегающий шепот, стремительный и зловещий,
возвестил о чем-то странном.
На том самом месте, где стоял смотритель, была Эсперанса;
она была тоже совершенно голая.
— А где смотритель? — закричала я искаженным от паники голосом.
— Я смотритель, — сказала она.
Убежденная, что эти двое сыграли со мной какую-то ужасающую
шутку, я одним мощным гребком подплыла к валуну, на котором
стояла Эсперанса. — Что происходит? — Я хотела во всем разобраться,
но мой голос скорее был похож на шепот, так как было тяжело
дышать.
Жестом подозвав меня, она подошла ко мне тем бесплотным,
раскованным движением, которое было присуще только ей, вытянула
шею, чтобы посмотреть на меня, потом остановилась совсем
близко и показала мне мои часы у себя на руке.
— Я смотритель, — повторила она. Я автоматически кивнула.
Но тут как раз передо мной вместо Эсперансы опять оказался
смотритель, голый как и прежде, указывающий на мои часы.
Я не смотрела на часы; все мое внимание сфокусировалось
на его половых органах.
Я дотронулась до них, чтобы проверить, не гермафродит ли
он. Это было не так. Моя рука все еще касалась его, когда
я скорее почувствовала, чем увидела, что его плоть свернулась,
и я касаюсь влагалища женщины. Я раздвинула его, чтобы проверить,
не спрятан ли внутри пенис.
— Эсперанса... — Мой голос замер, как будто что-то сдавило
мне горло. Я сразу же почувствовала воду, как будто кто-то
толкнул меня в глубину бассейна. Мне было холодно. Это было
не физическое ощущение холода, но осознание отсутствия тепла,
света, звука; отсутствие любых человеческих ощущений в мире,
где существовал бассейн.
Меня разбудил звук громкого храпа; рядом со мной на соломенном
матрасе, расстеленном на земле, спала Зулейка. Она была
как и всегда красивой, молодой и сильной, и еще ранимой
— в отличие от других женщин-магов, — несмотря на гармонию
и силу, которую она распространяла вокруг себя.
Я долго рассматривала ее, потом села, и все события прошедшей
ночи хлынули в мой мозг. Я хотела встряхнуть ее, чтобы она
проснулась, и потребовать объяснения того, что же случилось,
когда заметила, что мы не рядом с бассейном среди холмов,
а на том самом месте, где сидели прежде, перед дверью реального
дома ведьм.
Решив, что все это был сон, я легко дотронулась до ее плеча.
— Ты наконец проснулась, — сонно пробормотала она. — Что
произошло? — спросила я. — Ты должна мне все рассказать.
— Все? — повторила она, шумно зевая.
— Все, что случилось возле бассейна, — нетерпеливо проговорила
я.
Она снова зевнула, потом засмеялась. Рассматривая мои часы
у себя на руке, она сказала, что что-то во мне изменилось
значительно больше, чем она предвидела. — У мира магов есть
естественный барьер, который охраняет неокрепшие души, —
объяснила она. — Магу требуется непревзойденная сила, чтобы
манипулировать этим миром. Понимаешь, он населен монстрами,
летающими драконами и демоническими существами, которые,
конечно же, являются ничем иным, как безличной энергией.
Мы, ведомые нашими страхами, превращаем эту безличную энергию
в адские создания.
— А как с Эсперансой и смотрителем? — прервала я ее. — Я
сновидела, что они оба — это ты.
— Ты права, — сказала она, как будто это была самая естественная
вещь в мире. — Я уже говорила тебе. Ты погрузилась глубже,
чем я предполагала, и вошла в то состояние, которое мы называем
сновидение в мирах, отличных от нашего.
Мы с тобой сновидели в другом мире. Поэтому ты не чувствовала
воду. Это тот самый мир, откуда нагваль Элиас приносил свои
изобретения. В том мире я могу быть и мужчиной и женщиной.
И точно так же, как нагваль Элиас приносил свои изобретения
в этот мир, я приношу либо Эсперансу, либо смотрителя. Или
что угодно другое, чем может явиться моя безличная энергия.
Я не могла выразить мысли и чувства словами. Потрясающее
желание убежать мгновенно охватило меня, но я не могла даже
двинуться. Контроль над действиями тела больше не подчинялся
моей воле. Пытаясь встать, я повалилась на землю.
Зулейка осталась неподвижной, даже не обратив внимания на
мое состояние. Она продолжала говорить, как будто не видела,
что я валяюсь на земле, а мои колени вывернуты, как у тряпичной
куклы. — Ты отличная сновидящая. Но все равно ты будешь
видеть монстров всю свою жизнь. Сейчас самое время достичь
такого уровня энергии, чтобы сновидеть, как это делают маги,
и видеть безличную энергию.
Я хотела возразить ей, сказав, что не было ничего безличного
в моем сне об Эсперансе и смотрителе, что на самом деле
они не были монстрами или ночными кошмарами, но я не могла
говорить.
— Сегодня твои часы вывели тебя из самого глубокого сновидения,
которое когда-нибудь у тебя было, — продолжала Зулейка,
не обращая внимания на звуки, вырывающиеся из моего горла.
— У тебя даже есть камень, чтобы доказать это.
Она подошла туда, где я лежала, разинув рот и смотря на
нее. Она проверила мой карман и оказалась права. Там действительно
был камень, который я подобрала из кучи камней в сновидении.
Глава 19
Меня разбудил громкий дребезжащий звук. Я села в гамаке
и, всматриваясь в темноту, обнаружила, что деревянные панели,
прикрывающие окна, опущены. Холодный пронизывающий ветер
со свистом кружил вокруг меня. Сухие листья с шелестом носились
по патио за окном; шуршание усилилось, а потом внезапно
превратилось в нежный свистящий звук. В комнату проникал
тусклый свет и рассеянной дымкой стелился вдоль голых стен.
— Нагваль! — крикнула я. Как будто вызванный моим заклинанием,
Исидоро Балтасар мгновение стоял в футе от моего гамака.
Образ был почти реальный, хотя в нем оставалось что-то неопределенное,
как в отражении на воде. Я прочистила горло, собираясь заговорить,
но лишь слабый крик сорвался с моих губ, когда образ начал
растворяться в тумане. Потом туман зашевелился внезапно
и неудержимо, как ветер за окном.
Слишком возбужденная, чтобы спать, я сидела, завернувшись
в одеяло, и размышляла, правильно ли я поступила, приехав
в дом магов, чтобы найти нагваля Исидоро Балтасара. Я не
представляла себе, куда еще можно поехать. После трех месяцев
ожидания беспокойство стало настолько сильным, что я вынуждена
была действовать. Однажды утром, семь дней тому назад, я,
не останавливаясь, приехала в дом магов. И тогда у меня
не возникло вопроса о том, правильно ли я поступаю — даже
когда я перелезла через забор за домом и проникла в дом
через незапертое окно. Однако после семи дней ожидания уверенности
у меня поубавилось.
Я выпрыгнула из гамака на плиточный пол, больно ударившись
голыми пятками. Потом встряхнулась, зная, что это всегда
позволяло мне рассеять неуверенность. В это время я обычно
не работала, и поэтому опять улеглась в гамак.
Одним из самых важных моментов, которые я усвоила за три
года в мире магов, было то, что решения мага окончательны.
Моим решением было жить и умереть в этом мире. Именно сейчас
самое время доказать это.
Странно звучащий неземной смех вывел меня из задумчивости.
Внушая мне суеверный страх, он разнесся по всему дому, а
затем снова стало тихо. Я напряженно ждала, но не было никаких
других звуков, кроме шуршания сухих листьев, гоняемых ветром
по патио. Этот звук походил на слабый скребущий шепот.
Но странный звук не только убаюкал меня, но и погрузил в
тот же сон, который я сновидела в течение последних семи
ночей.
Я стою в Соноранской пустыне. Полдень. Солнце — серебряный
диск. сверкающий настолько, что его почти не видно, — остановилось
в зените. Вокруг ни звука, ни движения. Высокие кактусы
сагварос, протягивающие свои колючие руки к неподвижному
небу, стоят как постовые, охраняя безмолвие и неподвижность.
Ветер, казалось, последовавший за мной сквозь сон, подул
с исключительной силой. Он со свистом проносился между ветвями
мескитовых деревьев и раскачивал их с безумной силой. Столбы
красной пыли поднимались и кружили вокруг меня. Стая ворон
рассыпалась точками по небу, а потом, похожая на части черного
покрывала, тихо опустилась на землю в отдалении.
Ветер утих так же внезапно, как и начался. Я повернула в
сторону далеких холмов. Казалось, я часами шла, прежде чем
увидела огромную темную тень на земле. Я подняла голову.
В воздухе на распростертых крыльях неподвижно висела гигантская
птица; она была как будто прикована к небу. Только когда
я снова посмотрела на ее темную тень на земле, я поняла,
что птица движется. Медленно и непостижимо ее тень скользила
впереди меня.
Руководимая необъяснимым побуждением, я попыталась оставаться
захваченной тенью. Несмотря на то, что я бежала очень быстро,
тень все быстрее и быстрее уходила от меня. В изнеможении
я споткнулась о свою собственную ногу и плашмя упала на
землю.
Когда я встала, чтобы отряхнуть одежду, то заметила, что
птица сидит на валуне рядом. Голова ее слегка повернута
ко мне, будто маня. Я осторожно приблизилась. Птица была
громадной и рыжевато-коричневой, перья у нее сверкали, как
огненная медь. Взгляд янтарного цвета глаз был тяжелым и
неумолимым, словно сама смерть.
Я отступила назад, когда птица раскрыла свои широкие крылья
и взлетела. Она поднималась и поднималась, пока не превратилась
в точку на небе. Ее тень на земле протянулась в бесконечность
прямой темной линией и слила воедино пустыню и небо.
Я пропела заклинание, уверенная, что догоню птицу, если
вызову ветер. Но в моей песне не было силы. Голос разлетелся
на тысячи шепотков, которые быстро растворились в тишине.
Пустыня вновь приобрела свой сверхъестественный покой. А
потом начала крошиться по краям, и постепенно все вокруг
меня исчезло...
Постепенно я начала ощущать свое тело, и то, что я лежу
в гамаке. Сквозь легкий туман я разглядывала стены комнаты,
закрытые стеллажами, полными книг. Потом, когда я полностью
проснулась, осознание потрясло меня, как это случалось всякий
раз в течение прошедшей недели. Это был не простой сон,
и я знала его смысл.
Нагваль Мариано Аурелиано поведал мне однажды, что маги,
когда говорят друг с другом, рассказывают притчу, что магия
— это птица; они называют ее птицей свободы. Они говорят,
что птица свободы летает лишь по прямой и никогда не возвращается
дважды. Они считали также, что нагваль приманивает птицу
свободы. Именно он увлекает ее и заставляет распространить
свою тень на путь воина. Без тени нет направления.
Смысл моего сна в том, что я потеряла птицу свободы. Я утратила
нагваля и с ним все надежды и цели. И самая большая тяжесть
на душе была от того, что птица свободы улетела так скоро,
даже не оставив мне времени поблагодарить всех должным образом,
не оставив времени выразить мое бесконечное восхищение.
Я убедила всех магов, что никогда не приму их мир или их
личности как само собой разумеющееся, но на самом деле я
приняла, особенно Исидоро Балтасара. Мне казалось, что он
собирается быть со мной вечно. Внезапно они ушли, все вместе,
как порывы ветра, как падающие звезды. И они взяли с собой
Исидоро Балтасара.
Я просидела до конца недели у себя в комнате, задавая себе
один и тот же вопрос: возможно ли, что все они исчезли?
Бессмысленный и излишний вопрос, показавший, что то, что
я испытала и чему была свидетелем в их мире, не изменило
меня. Все это раскрывало мою истинную природу: мягкую и
сомневающуюся. Что касается магов, то они говорили мне,
что их окончательная цель сгореть в огне изнутри, исчезнуть,
быть поглощенными силой осознания. Старый нагваль и его
партия магов были готовы к этому, но я ничего не знала.
Они готовили себя практически всю жизнь к окончательному
дерзкому шагу: сновидеть, что они ускользнули от смерти
— такой, как мы себе ее представляем, — и проскользнуть
в неизвестное, повышая без потерь общий уровень их энергии.
Более всего я расстраивалась, когда вспоминала, как мое
обычное второе «я» проявлялось, когда я меньше всего этого
ожидала. Не то, чтобы я не верила их колоссальным сверхчеловеческим
целям и устремлениям. Скорее я, трактуя их для себя, объединяла
и подчиняла повседневному миру здравого смысла — возможно
не полностью, но так, чтобы представления о них мирно сосуществовали
у меня рядом с обычными для меня представлениями об окружающем
мире.
Маги действительно пытались подготовить меня для того, чтобы
я могла стать свидетелем их окончательного путешествия;
то, что они однажды исчезнут, я тоже вполне могла себе представить.
Но ничто не в состоянии было подготовить меня к последующим
боли и отчаянию. Меня захлестывали волны печали, из которой,
как я знала, не выберусь уже никогда. В этом заключалась
моя участь.
Ощутив, что у меня есть все шансы еще глубже погрузиться
в отчаяние, если я еще хоть на мгновение останусь в гамаке,
я поднялась и приготовила себе завтрак — подогрела вчерашние
остатки ужина: тортильи, рис и фасоль. Это была моя обычная
пища в течение последних семи дней, исключая обед, к которому
я добавляла банку норвежских сардин, купленных в бакалейном
магазине в ближайшем городе (я скупила все имеющиеся в наличии
консервы). Фасоль тоже была консервированной.
Я вымыла посуду и протерла полы. Затем с веником в руке
я прошлась по комнатам в поисках какой-нибудь вновь появившейся
грязи или паутины в забытом углу. С самого приезда я ничего
другого не делала, кроме того, что вылизывала полы, мыла
окна и стены, подметала коридоры и патио. Уборка всегда
отвлекала меня от проблем, всегда успокаивала. Но не сейчас.
Несмотря на то, что я энергично принялась за уборку, у меня
никак не получалось отвлечься от боли и ноющей внутренней
пустоты.
Резкий шелест листьев прервал мое занятие. Я вышла из дома.
Порывы ветра проносились сквозь ветви деревьев. Его сила
испугала меня. Я уже хотела закрыть окна, когда ветер внезапно
успокоился. Глубокое уныние стелилось по двору, охватывало
кусты и деревья, цветы и грядки овощей. Даже светло-лиловая
вьющаяся по стене бугенвиллея была охвачена печалью.
Я прошлась вокруг фонтана колониального стиля, построенного
в центре двора, и встала коленями на широкий каменный выступ.
Ни о чем не думая, я вытащила листья и мусор, упавшие в
воду. Потом поднялась и поискала свое отражение в гладкой
поверхности воды. Рядом с моим лицом появилось очень красивое,
застывшее и худое лицо Флоринды.
Ошеломленная, я смотрела на отражение, загипнотизированная
ее огромными, темными, искрящимися глазами, которые ярко
контрастировали с заплетенными в косу белыми волосами. Она
медленно улыбнулась. Я улыбнулась в ответ.
— Я не слышала, как ты подошла, — прошептала я, боясь, что
ее образ может исчезнуть, боясь, что это только сон.
Она опустила свою руку мне на плечи, потом села рядом со
мной на каменном выступе. — Я собираюсь пробыть с тобой
очень недолго, — сказала она. — Хотя я еще вернусь.
Я обернулась и выплеснула всю боль и отчаяние, которые накопились
во мне.
Флоринда пристально смотрела на меня. Ее лицо выражало неизмеримую
печаль. Внезапные слезы появились у нее на глазах, — слезы,
которые ушли так же быстро, как и появились.
— Скажи мне, где Исидоро Балтасар? — спросила я.
Отвернув лицо, я дала волю едва сдерживаемым слезам. Плакать
меня заставляли не жалость к себе и даже не печаль, но глубокое
ощущение неудачи, вины и потери, овладевшие мной. Флоринда
давно предупреждала меня о таких чувствах.
— Слезы бессмысленны для мага, — сказала она глубоким хриплым
голосом. — Когда ты вступила в мир магов, ты должна была
понять, что предначертания судьбы, — все равно какие, —
это просто вызов, который маг должен принять, несмотря на
обиды, возмущение и жалость к самому себе. — Она остановилась
на минуту, а потом уже в своей привычной неумолимой манере
повторила все, что говорила мне раньше:
— Исидоро Балтасар больше не человек, он нагваль. Он может
присоединиться к старому нагвалю, в этом случае он никогда
не вернется. Но все может быть и иначе.
— Но почему он... — У меня пропал голос, прежде чем я успела
задать вопрос.
— В данный момент я действительно не знаю, — сказала Флоринда,
поднимая руку, чтобы предвосхитить мой протест. — Это вызов
для тебя — подняться надо всем этим. И, как ты знаешь, по
поводу вызова не обижаются и его не обсуждают. К нему относятся
активно. Маги или побеждают, принимая вызов, или проигрывают.
И действительно не имеет значения, что это за вызов, пока
они хозяева ситуации.
— Как ты можешь требовать от меня владеть ситуацией, если
печаль убивает меня? Исидоро Балтасар ушел навсегда, — возмущенно
произнесла я, раздраженная прозаичностью ее отношения и
чувств.
— Почему ты не обращаешь внимания на мой совет и не ведешь
себя безупречно, несмотря на твои чувства, — строго отпарировала
она. Ее настроение изменялось так же быстро, как и прелестная
улыбка.
— Как я могу сделать это? Я знаю, что если нагваль ушел,
то игра окончена.
— Тебе не нужен нагваль, чтобы быть безупречным магом, —
заметила она. — Твоя безупречность должна привести тебя
к нему, даже если он уже покинул мир. Жить безупречно, невзирая
на обстоятельства, — вот твой вызов. И то, увидишь ли ты
Исидоро Балтасара завтра, или через год, или в конце твоей
жизни не должно иметь для тебя никакого значения.
Флоринда повернулась ко мне спиной и долго молчала. Когда
она снова повернулась ко мне, у нее было спокойное и странно
мягкое лицо, похожее на маску, как будто она делала большие
усилия, чтобы контролировать свои эмоции. В ее глазах было
столько печали, что я сразу же забыла свою боль.
— Вот что я расскажу тебе, молодая женщина, — сказала она
необычно резким голосом, который как будто обозначал выход
всей ее боли в глаза. — Я не ушла с нагвалем Мариано Аурелиано
и его партией. Зулейка тоже. А знаешь ли ты, почему?
Онемев от ожидания и страха, я смотрела на нее, раскрыв
рот. — Нет, Флоринда, не знаю, — проговорила я наконец.
— Мы здесь, потому что не принадлежим к той партии магов,
— сказала она теперь уже низким и спокойным голосом. — Мы
принадлежим, но не на самом деле. Наши чувства с другим
нагвалем, с нагвалем Хулианом, нашим учителем. Нагваль Мариано
Аурелиано — наш предводитель, а нагваль Исидоро Балтасар
— наш ученик.
— Как и ты, мы остались позади. Ты, — потому что не была
готова идти с ними; мы, — потому что нам нужно больше энергии,
чтобы совершить более мощный прыжок и присоединиться к другой
группе воинов, более старой группе. Группе нагваля Хулиана.
Я могла ощущать одиночество и тоску Флоринды как легкую
дымку, застилавшую все вокруг. Я едва смела дышать, боясь,
как бы она не прекратила говорить.
Очень подробно она рассказала мне о нагвале Хулиане, прославившемся
во многих отношениях. Ее описание было сжатым, но таким
живым, что я могла видеть нагваля прямо перед глазами: самое
необыкновенное существо, какое когда-нибудь существовало.
Веселый, остроумный и сообразительный; неисправимый озорник.
Сказочник, маг, который управлял восприятием, как пекарь
тестом, замешанным по определенному порядку или особому
рецепту, никогда не теряя видения ситуации. Флоринда убедила
меня, что быть с нагвалем Хулианом — это нечто незабываемое.
Она призналась, что любила его помимо слов, помимо чувств.
Точно так же и Зулейка.
Флоринда долго молчала, а ее взгляд был прикован к далеким
горам, как будто привлеченный силой их остроконечных вершин.
Когда она заговорила снова, ее голос был еле слышным шепотом:
— Мир магов — мир одиночества, но любовь в нем вечна. Как
моя любовь к нагвалю Хулиану. Мы входим в магический мир
полностью, и в счет идут только наши действия, наши чувства,
наша безупречность. — Она кивала, как бы подчеркивая слова.
— У меня больше нет чувств. Но как бы ни сложились обстоятельства,
я пойду за нагвалем Хулианом. Все, что со мной осталось
— это мое желание, мое чувство долга, моя цель.
— Возможно, мы с тобой в одной лодке. — Она сказала это
так ровно, что прошло некоторое время, прежде чем я поняла,
что она имела в виду.
Я смотрела на нее и как всегда была ослеплена ее великолепной
красотой и молодостью, которые годы оставили совершенно
нетронутыми.
— Не я, Флоринда, — выговорила я наконец. — У тебя был нагваль
Исидоро Балтасар, и я, и все другие ученики, о которых я
слышала. У меня нет ничего. У меня нет даже моего старого
мира. — Во мне не было жалости к себе, только опустошительное
знание, что моя жизнь, как я ее представляла себе до настоящего
времени, закончилась.
— Нагваль Исидоро Балтасар мой по праву моей силы. Я буду
послушно ждать еще некоторое время, но если он больше не
в этом мире, я тоже не здесь. Я знаю, что делать! — Я умолкла,
когда поняла, что Флоринда больше не слушает меня. Она была
занята рассматриванием маленького ворона, прохаживавшегося
рядом с нами вдоль края фонтана.
— Это Дионисий, — сказала я, ища в кармане кусочки тортильи.
У меня ничего с собой не было. Я посмотрела в удивительно
чистое небо. Меня вновь поглотила печаль, и я не заметила,
что было уже далеко за полдень, время, когда маленький ворон
обычно приходит за пищей.
— Этот парень совершенно расстроен. — Флоринда смеялась
над обиженным покаркиванием и потом, посмотрев мне в глаза,
сказала: — Вы с вороном очень похожи. Вы очень легко расстраиваетесь,
и вы оба очень громко сообщаете об этом.
Я едва сдержалась, чтобы не выпалить, что то же самое можно
сказать и о ней. Флоринда хихикнула, как будто знала о том,
какие усилия я предпринимаю, чтобы не разрыдаться.
Ворон уселся на мою пустую руку и смотрел на меня боком
своим сияющим хрустальным глазом. Птица раскрыла крылья,
но не улетела; ее черные перья отливали синевой под солнечными
лучами.
Я спокойно сказала Флоринде, что давление, оказываемое на
меня миром магов, было невыносимым.
— Нонсенс! — проворчала она, как будто говорила с избалованным
ребенком. — Смотри, мы вспугнули Дионисия. — Она восхищенно
следила, как ворон описывал круги над нашими головами, потом
опять внимательно посмотрела на меня.
Я отвернула лицо, не понимая, что побудило меня так поступить.
В сияющем взгляде темных глаз Флоринды не было ничего недоброго.
Глаза были спокойны и абсолютно безразличны, когда она сказала:
— Если ты не сможешь достичь Исидоро Балтасара, тогда я
и другие маги, учившие тебя, ошиблись, выбрав тебя. Мы бы
ошиблись, вызвав тебя. Но это окончательная потеря не для
нас, это полный крах для тебя. — Видя, что я вновь готова
зарыдать, она бросила мне вызов: — Где твоя безупречная
цель? Что произошло со всем, чему ты научилась с нами?
— Что все это значит, если я не смогу последовать за Исидоро
Балтасаром? — сквозь слезы спросила я.
— Как ты собираешься продолжать жить в мире магов, если
не сделаешь усилия найти его? — резко спросила она.
— Сейчас мне очень нужна доброта, — пробормотала я, закрывая
глаза, чтобы не полились слезы. — Мне нужна мама. Если бы
только я могла пойти к ней.
Я удивилась собственным словам, но мне действительно хотелось
этого. Не имея сил дольше сдерживаться, я разревелась.
Флоринда тихо смеялась. Но она не издевалась надо мной;
в ее смехе были и доброта, и симпатия. — Твоя мама очень
далеко, — сказала она тихо, глядя печально и отстраненно,
— и ты никогда не найдешь ее снова. — Ее голос превратился
в тихий шепот, когда она продолжала говорить, что жизнь
мага создает непреодолимый барьер вокруг нас. Маги, напомнила
она, не могут найти утешение в симпатиях других или в жалости
к самим себе.
— Ты думаешь, что все, что меня мучит, вызвано жалостью
к себе, да?
— Нет. Не только жалостью, но и впечатлительностью тоже.
— Она положила руки мне на плечи и обняла меня, как будто
я была маленьким ребенком. — Большинство женщин болезненно
впечатлительны, ты ведь знаешь, — пробормотала она. — Ты
и я среди них.
Я не согласилась с ней, но у меня не было сил возражать.
Я была слишком счастлива в ее объятиях. Вместо печали у
меня на лице появилась улыбка. Флоринда, как и все остальные
женщины в мире магов, нуждались в легком выражении своих
материнских чувств. И хотя мне нравилось целовать и обнимать
людей, которых я любила, я не выносила оставаться в чьих-либо
руках дольше чем на мгновение. Объятие Флоринды было теплым
и успокаивающим, как у матери, но это было все, что я могла
надеяться получить.
Затем она ушла в дом.
Внезапно я начала просыпаться. Какое-то время я просто лежала
там — на земле в футе от фонтана — пытаясь вспомнить что-то
из того, что Флоринда говорила мне, прежде чем я уснула
под рассеянным солнечным светом. Очевидно, я проспала несколько
часов. И хотя небо все еще было светлым, вечерние тени уже
украдкой проникали во двор.
Я собиралась было пойти поискать Флоринду в доме, когда
неземного звучания смех эхом разнесся по двору; это был
тот самый смех, который я слышала ночью.
Я подождала, прислушиваясь. Вокруг была неподвижная тишина.
Не было ни звука, ни шелеста, ни движения. Но как это уже
случалось раньше, я ощутила позади бесшумные шаги, легкие,
как тени.
Я огляделась вокруг. В дальнем углу двора, почти укрытом
цветущей бугенвиллеей, я увидела фигуру женщины, сидящей
на деревянной скамье. Она сидела, повернувшись ко мне спиной,
но я мгновенно узнала ее.
— Зулейка? — неуверенно прошептала я, боясь, что звук моего
голоса может испугать ее.
— Как я рада видеть тебя снова, — сказала она, взглядом
приглашая меня сесть рядом с ней.
Ее глубокий, ясный голос свободно вибрировал в воздухе пустыни,
и казалось, исходил не из ее тела, но откуда-то издалека.
Мне захотелось обнять ее, но я знала, что делать этого не
стоит. Зулейка не выносила прикосновений, поэтому я просто
села рядом и сказала ей, что тоже очень рада нашей встрече.
К моему глубокому удивлению, она сжала мою руку в своих
маленьких нежных руках. Ее бледное модно-розовое красивое
лицо выглядело полностью отрешенным. Вся жизнь сконцентрировалась
в необыкновенных глазах: ни черных, ни коричневых, но что-то
среднее между этим, странно яркое. Она остановила на мне
продолжительный взгляд.
— Когда ты пришла сюда? — спросила я.
— Только что, — ответила она, и ее губы сложились в ангельскую
улыбку.
— Как ты сюда добралась? Флоринда пришла с тобой?
— Ты ведь знаешь, — сказала она неопределенно, — женщины-маги
приходят и уходят незамеченными. Никто не обращает внимания
на женщину, особенно если она стара. Зато красивая молодая
женщина, с другой стороны, привлекает всеобщее внимание.
Поэтому женщинам-магам нужно преодолевать свою привлекательность.
Но если они обыкновенные и выглядят по-домашнему, то им
нечего бояться.
Внезапный удар в плечо, нанесенный Зулейкой, подбросил меня.
Она снова сжала мою руку, чтобы развеять мои сомнения, а
потом посмотрела спокойно и строго и сказала: — Чтобы оставаться
в мире магов, нужно прекрасно сновидеть. — Она осмотрелась.
Почти полная Луна поднималась из-за гор в отдалении. — Большинство
людей не имеют достаточно ни разума, ни силы духа для сновидений.
Мир у них скучный и без конца повторяющийся, и они беспомощны
что-либо изменить. И знаешь почему? — спросила она, останавливая
на мне острый взгляд. — Потому что если ты не сражаешься,
чтобы избежать этого, мир действительно становится для тебя
скучным и повторяющимся. Большинство людей настолько увлечены
собой, что сходят с ума на этой почве. И у таких идиотов
больше нет стремления преодолеть повторяемость и скуку повседневной
жизни.
Зулейка встала со скамьи и надела сандалии. Она повязала
шаль вокруг талии так, чтобы ее длинная юбка не волочилась
по земле, и вышла на середину патио. Я знала, что она собирается
делать, даже прежде чем она начала. Она собиралась кружиться.
Она собиралась танцевать, чтобы собрать космическую энергию.
Женщины-маги верят, что движением тела они могут получить
космическую энергию, необходимую для сновидения.
Едва заметным движением подбородка она пригласила меня следовать
за ней, повторяя ее движения. Она плавно двигалась по темно-коричневым
мексиканским плиткам и по коричневым кирпичам, которые были
выложены по древней толтекской модели самим Исидоро Балтасаром.
Их магический узор объединял поколения магов и сновидящих
всех времен сплетениями тайн и проявлений энергии — узор,
в который он вложил себя, свои внешние черты и внутренний
мир, со всей своей силой, намерением, существованием в мифе
и сновидением-наяву.
Зулейка двигалась с уверенностью и ловкостью молодой танцовщицы.
Она выполняла простые движения, хотя они требовали такой
большой скорости, координации и концентрации, что я очень
быстро обессилела. Со сверхъестественной ловкостью и быстротой
она неслась прочь от меня, описывая круги. На мгновение
она остановилась в нерешительности в тени деревьев, — наверное,
чтобы удостовериться, что я следую за ней. Потом она повернула
в сторону арочного прохода, встроенного в стену, окружающую
территорию дома. Она задержалась на секунду возле двух цитрусовых
деревьев, растущих снаружи у стены, которые стояли как пара
часовых в начале пути, ведущего через чапарраль к маленькому
дому.
Боясь потерять ее из виду, я бросилась вдогонку по узкой
темной тропе. Потом нетерпеливо и с любопытством я следовала
за ней уже внутри дома по пути в заднюю комнату. Вместо
того, чтобы включить свет, Зулейка потянулась за масляной
лампой, висящей на одной из балок, и зажгла ее. Лампа освещала
колеблющимся светом все вокруг нас, оставляя углы комнаты
в тени. Стоя на коленях возле единственного, что было в
комнате из мебели — деревянного ящика у окна, — она вытащила
циновку и одеяло.
— Ложись на живот, — сказала она тихо, расстилая циновку
на полу.
Глубоко вздохнув, я отдалась приятному чувству беспомощности,
как только легла на циновку лицом вниз. Чувство мира и комфорта
наполнило мое тело. Я ощущала ее руки у себя на спине; она
не делала массаж, но просто легко похлопывала.
Несмотря на то, что я часто бывала в маленьком доме, я до
сих пор не знала, сколько в нем комнат и как он обставлен.
Флоринда сказала мне однажды, что этот дом — центр их приключений.
Именно здесь старый нагваль и его маги сплетают свою магическую
паутину. Как и паучья паутина, невидимая и упругая, она,
как установлено магами, переносит их в неизвестное, во тьму
и свет.
Флоринда говорила также, что этот дом — символ. Маги ее
группы не обязательно должны быть в доме или поблизости
от него, когда они погружаются в неизвестное через сновидение.
Куда бы они не отправились, они сохраняют ощущение, настроение
этого дома в сердцах. И эти чувства и настроения, чем бы
они ни являлись для каждого из них, дают им силу смотреть
на повседневный мир с удовольствием и наслаждением.
Резкий хлопок по плечу испугал меня. — Перевернись на спину,
— приказала Зулейка.
Я так и сделала.
Ее лицо, когда она наклонила его надо мной, излучало энергию
и устремленность. — Мифы — это сны выдающихся сновидящих,
— сказала она. — Тебе понадобится очень много мужества и
концентрации, чтобы понять все это. И кроме того тебе понадобится
масса воображения. Ты живешь в мифе, мифе, который был создан
вокруг тебя, чтобы сохранить тебя невредимой.
Она говорила полным почтения тоном. — Ты не сможешь воспринимать
этот миф, если тебе недостанет безупречности. Если так случится,
миф просто покинет тебя.
Я раскрыла рот, чтобы сказать, что все понимаю, но тут же
заметила холод у нее в глазах. Она была здесь не затем,
чтобы вступать со мной в диалог.
Повторяющийся звук трения ветвей о стену снаружи утих и
превратился в пульсацию в воздухе, которую я скорее чувствовала,
чем слышала. Я уже почти засыпала, когда Зулейка сказала,
что мне нужно следовать приказам из сна, который повторяется
день за днем.
— Откуда ты знаешь, что мне снится такой сон? — встревоженно
спросила я, пытаясь сесть.
— Разве ты не знаешь, что мы разделяем сны друг друга? —
прошептала она, укладывая меня обратно на матрас. — Я одна
из тех, кто приносит тебе сны.
— Это был всего лишь сон, Зулейка. — Мой голос дрожал, так
как я преодолевала отчаянное желание заплакать. Я знала,
что это был не просто сон, но мне так хотелось, чтобы она
солгала. Тряхнув головой, она посмотрела на меня.
— Нет. Это не просто сон, — спокойно сказала она. — Это
магический сон, видение.
— Что мне нужно делать?
— Разве сон не указал тебе? — спросила она вызывающим тоном.
— Или Флоринда? — Она смотрела на меня с непостижимым выражением
лица. Потом улыбнулась по-детски ясной улыбкой. — Ты должна
понять, что не можешь бегать за Исидоро Балтасаром. Он больше
не в нашем мире. Ты больше ничего не можешь дать ему или
сделать для него. Ты не сможешь присоединиться к нагвалю
как личность. Если ты и совершишь это, то только как мифическое
существо.
Ее голос был тихим, но твердым, когда она повторила, что
я жила в мифе. — Мир магов — мифический мир, отделенный
от повседневного мистическим барьером, сотканным из сновидения
и обязательств.
Только при поддержке и содействии своих сновидящих нагваль
может привести их в другие жизнеспособные миры, из которых
он может привлечь птицу свободы. — Ее слова постепенно затихли
в тенях комнаты, когда она добавила, что поддержка, в которой
нуждается Исидоро Балтасар, это энергия сновидения, а не
человеческие чувства и действия.
После длительного молчания она снова заговорила. — Ты была
свидетелем, как старый нагваль, так же, как и Исидоро Балтасар,
самим своим присутствием влиял на окружающих, будь это его
товарищи-маги или просто посторонние люди, заставляя их
осознавать, что мир — это чудо, в котором ничего нельзя
считать доказанным ни при каких условиях.
Я согласно кивнула.
Я потратила много времени, пытаясь понять, как нагвали могут
самим своим присутствием делать мир другим. После внимательного
продумывания всего, сравнения своего мнения с другими и
после бесконечного самонаблюдения я заключила, что их влияние
является следствием отречения от мирских забот. В нашем
повседневном мире тоже можно найти примеры мужчин и женщин,
оставивших позади мирские заботы. Мы называем их мистиками,
святыми, религиозными людьми. Но нагвали не мистики, не
святые и, конечно же, не религиозные люди. Нагвали мирские
люди без частицы мирских интересов.
На подсознательном уровне это противоречие оказывает на
людей наиболее потрясающий эффект. Ум людей, находящихся
вокруг нагваля, не в состоянии понять, что на него воздействует,
но они чувствуют это влияние своим телом как странное беспокойство,
толчок к раскрепощению или как чувство неадекватности, как
будто что-то трансцендентальное существует где-то, но они
не могут понять где.
Но врожденная способность нагвалей воздействовать на других
зависит не только от их отказа от мирских забот или от силы
их личности, но также от их безупречного поведения. Нагвали
безупречны в своих действиях и чувствах, несмотря на ловушки
— в нашем мире и в иных мирах, — попадающиеся на их бесконечном
пути. Это не значит, что нагваль следует заранее предписанной
модели правил и указаний, чтобы вести себя безупречно, или
наоборот. Но с другой стороны, они используют все свое воображение,
чтобы адаптироваться и освоиться со всем, что происходит,
делая свои действия текучими.
Что касается действий, нагвали, в отличие от средних людей,
не ищут одобрения, уважения, похвалы или любого другого
вида признания от кого бы то ни было, включая своих товарищей-магов.
Все они требуют от себя безупречности, чистоты, целостности.
Именно это делает компанию нагваля столь притягательной.
Люди попадают в зависимость от его свободы так же, как другие
от наркотиков. Для нагваля мир всегда совершенно новый.
В его компании каждый начинает смотреть на мир так, как
никогда не умел раньше.
— Это потому, что нагвали разбили зеркало саморефлексии,
— сказала Зулейка, как будто следовала за потоком моих мыслей.
— Нагвали способны видеть себя в зеркале тумана, которое
отражает только неизвестное. В этом зеркале больше не отражается
наша нормальная человеческая природа, выражающаяся в повторяемости,
— перед глазами простирается бесконечность.
Маги верят, что когда лицо саморефлексии и лицо бесконечности
сливаются, нагваль полностью готов разрушить границы реальности
и исчезнуть, как будто он не был сотворен из твердого вещества.
Исидоро Балтасар был готов уже давно.
— Он не может оставить меня позади! — закричала я. — Это
было бы слишком несправедливо.
— Полный идиотизм размышлять по этому поводу в терминах
справедливости и несправедливости, — сказала Зулейка. —
В магическом мире есть только энергия. Разве каждый из нас
не учил тебя этому?
— Меня очень многому учили, — мрачно признала я. И через
несколько минут, надувшись, пробормотала:
— Но сейчас все это ничего не стоит.
— Все, чему мы тебя учили, именно сейчас является самым
важным, — возразила она. — Разве ты не знаешь того, что
в мрачные минуты воины объединяют свою энергию, чтобы сохранить
ее. Воины не поддаются отчаянию.
— Но что из того, что я выучила или испытала, может смягчить
мою печаль и отчаяние? — тихо проговорила я. — Я даже пыталась
напевать духовные гимны, которым выучилась от моей няни.
Флоринда смеялась надо мной. Она решила, что я полная дура.
— Флоринда права, — произнесла Зулейка. — В нашем магическом
мире нечего делать с мольбами и заклинаниями, с ритуалами
и причудливым поведением. Наш чудесный мир, который есть
сон, существует благодаря сконцентрированному намерению
всех тех, кто живет в нем. Он целостен во всякий момент
благодаря упорной воле магов. Точно так же повседневный
мир держится на упорном желании всех и каждого.
Внезапно она остановилась и, казалось, загнала себя в угол
мыслью, которую ей не хотелось высказывать. Потом, улыбнувшись
и сделав смешной беспомощный жест, она добавила: — Сновидеть
наш сон — это значит быть мертвым.
Ты имеешь в виду, что я должна умереть прямо здесь и сейчас?
— произнесла я голосом, который становился похожим на хрип.
— Ты знаешь, что я готова к этому в любой момент.
Лицо Зулейки ожило, она улыбнулась, как будто я сказала
ей самую лучшую из шуток. Видя, что я настолько серьезна,
насколько это возможно, она поспешила объясниться: — Нет,
нет. Умереть — значит отказаться от своих привязанностей,
отпустить все, что у тебя есть, все, чем ты являешься.
— Но в этом нет ничего нового, — сказала я. — Я сделала
это тогда, когда вступила в твой мир.
— Очевидно, ты этого не сделала. Иначе ты бы не оказалась
в таком положении. Если бы ты умерла так, как этого требуют
маги, ты бы не ощущала сейчас боль.
— А что бы тогда я ощущала?
— Долг! Цель!
— Моя боль лишает меня возможности воспринимать цель, —
закричала я. — Это отдельно. Независимо. Я жива и чувствую
печаль и любовь. Как я могу избежать этого?
— Ты не пытаешься избежать, — объяснила Зулейка, — но нужно
просто преодолеть это. Если у воина ничего нет, он ничего
не чувствует.
— Что же это за пустой мир? — вызывающе спросила я.
— Пуст именно мир индульгирования, потому что индульгирование
исключает все, кроме индульгирования. — Она внимательно
и нетерпеливо смотрела на меня, как будто ждала, чтобы я
согласилась с ее утверждением. — Да, это односторонний мир.
Скучный и повторяющийся. Для мага противоядием к индульгированию
является действие. И он не только так думает, но и делает
это.
Как будто холодный осколок вырвался из моей спины. Я снова
и снова смотрела на великолепный диск Луны, сияющий сквозь
окно. — Я действительно не понимаю, о чем ты говоришь, Зулейка.
— Ты очень хорошо меня понимаешь, — напомнила она. — Твой
сон начался, когда ты встретила меня. Сейчас самое время
для другого сна. Но сейчас сон мертв. Твоей ошибкой было
сновидеть, оставаясь живой.
— Что ты имеешь в виду? — беспокойно спросила я. — Не мучай
меня загадками. Ты сама говорила мне, что только мужчины
валяют дурака с загадками. Ты то же самое делаешь со мной
сейчас.
Смех Зулейки эхом разносился от стены к стене. Он был похож
на шелест листьев, гонимых ветром. — Сновидеть, оставаясь
живой, — значит иметь надежду. Это означает, что ты цепляешься
за свой сон, как за жизнь. Сновидеть, будучи мертвым, означает
сновидение без надежды. Тогда сновидишь без привязанности
к своим снам.
Я лишь кивала, с недоверием относясь к тому, что могу наговорить
в ответ.
Флоринда говорила мне, что свобода — это полное отсутствие
забот о чем бы то ни было, отсутствие стремлений, даже когда
заключенный в нас объем энергии освобожден. Она говорила,
что эта энергия освобождается, только если мы исключим все
возвышающие концепции, которые у нас есть о себе, о нашей
важности, важности, которую, как мы чувствуем, нельзя ни
вышучивать, ни нарушать.
Голос Зулейки был ясным, но казалось, приходил издалека,
когда она добавила:
— Цена свободы очень высока. Свобода может быть достигнута
лишь сновидением без надежды, желанием отказаться от всего,
даже от сновидения.
— Для некоторых из нас сновидение без надежды, борьба без
видимой цели — это единственный путь быть подхваченными
птицей свободы.
|
